Избранное

— Хорошая уха получится, — согласился Павел Петрович. — Двойная.

— Тройная даже, — уточнил Василий. — Я еще ершишек прихватил. Мы их чистить не будем, а так прямо. После выкинем, как говорится, за ненадобностью. Для вкуса. Вы уж тогда рыбку сполосните, а я огонек в стороне разложу.

Павел Петрович взял голавля, взял щуку, поддел их каждую на палец и потащил на весу к колодцу. Он положил рыб на траву, снял крышку и опустил в сруб небольшое железное ведро на цепи. Он разматывал холодную мокрую цепь и старался припомнить то, давнее, лицо Василия.

Ведро коснулось воды, прогремело и дернуло цепь. Стало тяжелым. «Васька был высок и плечист. Силен. Однажды на спор он подлез под мерина Стратилата и поднял на плечах. Мерин тогда удивился, взболтнул ногами и свалил Ваську». Ведро шло вверх медленно и гулко поплескивало воду. Павел Петрович смотрел туда, в глубь колодца, напрягался и никак не мог вспомнить лицо Васьки. Ведро блеснуло в глубине водой, как большой внимательный глаз. Вода раскачивалась, ходила в ведре, словно о чем-то думала. И начало выступать перед Павлом Петровичем лицо.

«Вот он. Длинноволос, чубат, рыж. Скулы сбитые, как скворечник. И кепка кожаная. Глаза синие, красивые, блещут, будто Васька пляшет. И усмехается растянутой, ловкой, осторожной улыбкой».

Павел Петрович прямо в ведре принялся мыть и выполаскивать рыб. А те, уже выпотрошенные, сделались мягкими, податливыми и ласково обвисли шелковыми боками. Павел Петрович дважды прополоскал их, промыл и потащил под сосны. А ведро осталось возле колодца, и чешуя кружилась в нем и горела, заметная издали, как мелкая россыпь искр.

Анна стояла у ворот. Она подала чугун.

— Отнеси ему, — сказала она. — Я чемодан-то твой в избу унесла. А постель на повети в пологе застелила. Как пойдешь с моста, первый полог Васькин, а второй — тебе.

Василий уже разложил в сторонке небольшой костер и выгребал из рюкзака ершей, выгребал как ворох старинных черных пятаков.

Вдвоем они поставили чугун на огонь и легли по разные стороны костра. Подошла Анна, устало села к огню и стала смотреть в чугун, сложив руки на колени.

Пришла ночь, та ранняя ее пора, когда поработавшего человека охватывает полусонное оцепенение отдыха, и ему не хочется говорить, а может быть, даже и думать. В темном небе нет облаков, не слышится ветер, а только горят и медленно движутся звезды — над речкой, над лесною чащей, где замерли на елях тетерева, а медведь пробирается к овсам и смотрит в небо и причуивается, нет ли где человека. А позади не спеша поднялось в небо широкое электрическое зарево, рассеянное и далекое. Там слышен шум, будто кто-то гонит по сучкам огромный фуганок и весело дышит большой сильной грудью.

— Лесоучасток? — спросил Павел Петрович.

— Да. Новостройка, — ответила Анна, глядя в чугун. — Закипает.

Василий приподнялся и горстями стал сыпать ершей в кипяток. Теперь ерши напоминали больших пластмассовых жуков.

— Для вкуса, — сказал Василий. — А потом вывалим.

Он лег. Лег лицом к огню и глядя в небо. Краем показалась над лесом большая белая звезда. Она шла ровно, не спеша, как хозяйка и покровительница этой ночи. Все стали смотреть на звезду, провожая полет ее глазами. А звезда, все так же не спеша, погасла, ушла в туман.

Первая уха закипела, словно по ней понесло талый дорожный снег. Деревянным ковшиком Василий стал вылавливать ершей и выбрасывать их под сосны, в траву. И ерши летели в темноте, неуклюже, как воробьи.

Теперь Василий взял голавля, согнул его дугой и осторожно, как на сковороду, посадил в кипяток.

Где-то под угором на лесной дороге послышался рев и грохот. Там по вершинам качалось длинное белое зарево.

Анна поднялась с земли и ушла к котлу.

— Кулачницы, помню, какие у нас бывали, — сказал Василий, потирая прогретые плечи. — Деревня на деревню как двинется, спасу нет. Бей куда хочешь, только кулаком. Я и то еще дрался.

— Да, это верно, — согласился Павел Петрович.

— Уж кому ты только башку не растрепывал, — сказала от кадки Анна.

— Да. Смел я был. Ничего не боялся, — с какой-то отдаленной гордостью согласился Василий. — Кому хошь на горло наступлю. Ну и мне, конечно, попадало. Помню, колом промеж лопаток хрянули. Месяца два кровью харкал.

Из лесу вышли, двинулись на угор тягачи. Они шли невидимые во тьме, но ревущие и медленно вращающие огромными белыми глазами. Угор дрогнул, глухо загудел внутри, как бы переговариваясь на своем языке с тягачами.

По ухе пошло густое молоко, заструилось и потом вдруг исчезло.

— У меня водка есть с собой. Бутылку прихватил, — сказал Павел Петрович.

— Давай ее, — сказала Анна. — Здесь за водкой далеко бегать. У меня была, да вот они с Федотом вчера выуркали.

— А через день, через два пиво подоспеет, — сказал Василий. — На отдыхе-то мы с вами и погуляем средь пива. А то они работают оба, и мне скучно бездельничать. Вот и будем дружиться на безделье.

— Ты бы уж принесла, Анна, бутылку из чемоданчика, — сказал Павел Петрович.

— Сейчас я ее, — готовно согласилась Анна. — Примоторю.

И пошла к избе в темноту.

А Василий внимательно посмотрел на Павла Петровича.

Поднялась на угор и с силой ударила в избы ослепительная полоса света, Анну, колодец, сосны, все обнажая белым огнем электричества. Тягачей видно не было, был виден только свет, но слышался рев и грохот гусениц, который нарастал, будто на деревню шел неистовый ошеломляющий праздник.

Здесь и там в этом грохоте и свете проносились комары. Они сверкали, как мелкие осколки разлетевшейся бутылки.

Первый тягач прошел быстро, не оглядываясь. Он прошел, закрывшись широким стальным щитом, как закрываются ладонью от жаркого солнца. Он был крепок, поворотлив, он был ростом с каждую из этих двух изб. Прошел второй, третий, четвертый. Тягачи шли новые, празднично выкрашенные в алый цвет, и сталь каждого гудела, нова, свежа и весела.

— На новостройку, — сказал Василий. — Силища какая! Смотреть — дух захватывает.

— Да, захватывает, — согласился Павел Петрович, глядя на дорогу блестящими напряженными глазами.

Задний тягач, не выключая мотора, остановился, отворилась красная дверь кабины. Из кабины спрыгнул на землю высокий человек. Он поправил на голове кепку и пошел к костру. А тягач качнулся, слегка взревел, усмехнулся глубоким болотистым горлом и легко, как по маслу, пошел из деревни.

Человек приблизился к костру немоложавой размягченной походкой, кивнул Василию, пристально посмотрел на Павла Петровича, протянул вдруг руки и медленно пошел к нему, подгибая колени. Он шел так, будто Павел Петрович ранен и необходимо его поднять, а потом куда-то нести.

Павел Петрович встал и обернулся лицом к этому человеку. Человек не тронул Павла Петровича руками, а смотрел на него, вроде бы издали разглядывая сквозь очки газетную страницу, и потом сказал:

— Пашка… Пашечка.

— Пашечка, — сказал Павел Петрович. — Это я, Федот. Не думал я тебя увидеть.

— А думал ли я тебя встренуть? Ну и хорошо. Живы, значит. Все на месте, — сказал Федот, присаживаясь к костру и глядя на Василия, потом на уху, потом на Анну, которая шла из темноты с бутылкой водки в руке.

Василий поднялся, снял с огня уху и поставил ее на землю. Все сели вокруг ухи, над угором шелестели сосны, а за лесом горело зарево новостройки. Внутри же лесов деревья засыпали, а может быть, уже и видели сны. Павел Петрович сорвал с бутылки белую металлическую нашлепку, швырнул ее в траву и разлил водку по стаканам.

— Каков! А? — сказал Федот, обращаясь к Василию. — Думал ли ты его встренуть?

— Да, — сказал Василий. — Давно уже не думал.

— А раньше думал? — спросила Анна.

— Раньше думал, — вздохнул Василий. — Ну, давайте выпьем. Все хорошо, что хорошо кончается.

Они подняли стаканы, и те порозовели в воздухе над светом углища. Выпили. Принялись за уху.

Не обязательно уха должна быть жирной. Но если она жирна, то течет по языку, как медовуха, и нет сил от нее отмахнуться ни рукой, ни ложкой. И кажется, что будешь есть до утра, пока не свалишься без сил здесь, под соснами, среди звезд, на траве, под малиновой, тонко пробивающей небо луной. И неизвестно, от чего хмелеешь, от стакана или от ложки.