Избранное

— Мать вот велела мякины вареной немного принести, а потом еще лепешек из жмыха напечет. Тоже даст.

— Все это теперь ни к чему, — сказал дед. — Неси обратно. Сегодня мы без этого. Сами ешьте.

— Да хватит у нас, — сказал Енька. — Мать целый чугун мякины напарила. Мы уж поели.

Бабушка подошла к Еньке, взяла у него миску, унесла на кухню.

— Ладно, пусть стоит, — сказала она. — А ты, Ень, иди да скажи Марии спасибо.

Бабушка налила понемногу в три стакана, и вино в стаканах загуляло, красное. В комнате расцвел июньский луг, луг дышал, а в него пекло солнце.

— Я не буду, — сказал Олег и полез на печку.

— Выпьем за Кольку, — сказал дед.

И они выпили. Бабушка выпила стоя, глядя на деда. И так осталась стоять и смотреть. Дед же выпил и стал смотреть в окно.

— Вот солнце садится, и тяжесть какая-то, — сказал он, — будто за душу тянет.

— Да это всегда, наверное, так, — сказала бабушка.

— Давай еще по малости, — сказал дед.

— За Сашку, — сказала бабушка.

Они выпили еще.

Бабушка стояла возле деда, а дед глядел в окно. И бабушка еще налила и села к деду на кровать. Они посидели молча и молча выпили. И в воздухе что-то ударило. Олег почувствовал, что его нет в избе, а только в избе два человека — дед и бабушка.

— В больницу завтра повезут, — сказала бабушка.

— Пусть везут. Все равно, — сказал дед.

Помолчали.

— Ты смотри не задерживайся, — сказал дед.

— Все равно ведь там не встретимся, — сказала бабушка.

— Встретимся не встретимся, а мне обидно. Не думал, что раньше тебя помру.

— Я ведь недолго переживу, — сказала бабушка, словно оправдываясь. — Я ведь хожу только, а так… уж еле-еле.

— Вот и давай, — сказал дед.

— А так чего же? Чего мне тут одной делать? Кольки нет, Сашки нет.

— Ты не времени́ тут. А я вот, видишь, поторопился. Жалко мне.

Помолчали.

— Ты, отец, как? Легко тебе? — спросила бабушка, внимательно глядя деду в лицо.

— Телу вроде тяжело. Лишку в нем какого-то есть. А так ничего.

— Ну и слава богу, — вздохнула бабушка.

Дед посмотрел в окно, подумал, сжал веки, и лицо его вдруг стало злым.

— Ты, мать, знаешь что? — сказал он глухим голосом. — Я ведь изменял тебе.

— Я знаю, — сказала бабушка.

— Да не раз ведь я тебе изменял.

— Знаю я.

— Эх и стерва, помню, была одна, — вкрадчиво заговорил дед, слова растягивая и обозначая каждую букву. — Напоила она меня. До революции еще это было. Молодая, кровь с молоком…

— Отец, зачем ты это говоришь?

— Ох и стерва же была, такая сволочь животатая… А ты ничего не знала…

— Отец, не надо уж тебе это вспоминать. Я ведь и то тебе не припоминаю.

— Слушай. Все расскажу, — сказал дед и замолчал.

Видно было, что он борется с собой: говорить дальше или нет. Бабушка сидела перед ним с отяжелевшим стеариновым лицом. Бабушка положила вздутую ладонь деду на голову и стала гладить его. Она гладила и двигала пальцами, будто перебирала волосы.

— Я никогда тебе, Володя, не изменяла. И не хотелось мне этого, — сказала бабушка добрым голосом и глядя деду в лицо, стараясь разглядеть в нем что-то такое, что ей сейчас, видимо, было крайне нужно.

— Прости меня, мать, — тихо сказал дед. — Злой я, видно.

— Какой ты злой? Ты просто глупый. Ты всегда был как парнишка. Такой ты и остался.

Из-под век у деда выступили слезы. Они только выступили, но не потекли по щекам. Они лишь поблескивали. Мало-помалу дед притих и вскоре задышал глубоко, ровно, как дышат во сне. Бабушка не отходила от него и не убирала с головы ладонь.

Олег спустился с печки и вышел на улицу. На своем огороде Енька и Мария вскапывали лопатами землю. Олег пошел помогать им вскапывать огород. Земля, сочная, глубокая, разваливалась влажно, как масло. Из глубины ее пахло смолой. Вывернутые вместе с землей черви быстро прятались в свои норы. Солнце село. Пришла прохлада. Работалось тоже легко, споро, только мучительно хотелось есть.

Утро встало солнечное, и слышно было, как в поле по всем лесам поют птицы.

Бабушка стояла над кроватью, смотрела на деда. Она стояла спиной к печке и закрывала собой лицо деда, на которое смотрела молча.

Возле калитки прогромыхали и остановились колеса. Вошел Енька. Он сказал, что бричка готова, пора в больницу. Бабушка обернула к Еньке заплаканное лицо и сказала, что ехать можно. Енька подошел к дедовой кровати, и вся его фигура стала растерянной, будто зашел он совсем не туда, куда собирался. Олег спустился с печки и тоже растерялся. На кровати лежал и смотрел в окно не дед, а другой какой-то человек.

Дед за ночь опал. Отеков не было, и во всем его теле остались одни кости. На костях жилисто голубела кожа. Она голубела ровная, гладкая, без морщинки, словно всегда дед был только таким. Лицо его сделалось детским, нос не круглый, а острый, и на лысом черепе появился легкий пушок.

Дед попытался встать, но не смог. Бабушка подхватила его рукой под спину и помогла сесть.

Дед в чистом нижнем белье. Он сидит и пристально смотрит на всех, словно впервые по-настоящему знакомится с этими людьми. Он силится улыбнуться, но кожа на лице его не улыбается. Бабушка надевает на деда брюки, ботинки, накидывает пальто. Енька и Олег берут деда под мышки, ставят на ноги. Но дедовы ноги не двигаются. Тогда Енька и Олег складывают руки небольшим сиденьицем и несут деда. Дед удивительно легок, в нем нет никакого весу.

Бабушка выходит на крыльцо и стоит, прислонившись к стене. Она смотрит деду вслед и шевелит губами, будто напутствует его. Деда сажают в бричку. Енька взбирается на передок, а Олег устраивается позади кошелки: Олегу страшно сесть рядом с дедом.

— Ну, мать, смотри, — говорит дед из брички. — Помни. — Он говорит это негромким убедительным голосом.

— Помню, отец, помню, — говорит бабушка тоже негромко.

Енька тронул вожжи, бричка не спеша покатилась.

На половине деревни вышла из своего дома Зина.

— Постой-ка, Ень, — сказала Зина.

Енька придержал коня.

Зина подошла к Олегу и спросила:

— Можно, я поеду с вами?

— А куда тебе? — спросил Енька.

— Просто так. Можно, я поеду?

— Садись, — сказал Олег.

Зина села в бричку рядом с дедом.

Солнце светило прохладными неторопливыми лучами. В легком воздухе стояла тишина, хотя и пели повсюду птицы. Над бричкой появилась бабочка. Она плясала над бричкой, сверкая крыльями. Подул ветер, и бабочку отнесло далеко в поле.

— Как не хочется умирать, — сказал дед и посмотрел на Зину. — Не хочется, Зина.

— Вам не холодно? — сказала Зина и поплотнее запахнула на дедовой груди пальто.

— Умирать не хочется, говорю, — сказал дед. — Никогда вроде бы утра такого в жизни не было.

— И у меня тоже, — сказала Зина. — Не было такого утра никогда.

— Еще будет, — сказал дед.

— И хорошо, что такое утро, — сказала Зина.

— Еще будет у тебя утро и не такое, — сказал дед. — Только поймаешь ли ты его?

— Вам не страшно? — сказала Зина.

— Нет. Только жалко. Жалко это очень.

Дед заплакал.

— Не надо, дедушка, — сказал Олег. — Мы ведь в больницу едем. Вылечат там.

— Чего там сделают? — сказал дед спокойно.

— Вылечат, — сказал Олег.

— Еще и не примут, — сказал дед. — Зря только едем. Коня зря маем.

Конь шел тяжело и оглядывался.

— Примут, — сказал Енька. — Не надо так думать.

Зина обернулась к Олегу, взяла его за руку, посмотрела ему в глаза, как бы просила, чтобы он чего-то подождал.

— Какая ты красивая, — сказал дед и посмотрел на Зину. — Красивая ты какая…

Зина посмотрела на деда и улыбнулась ему.

— Пропадешь ты со своей красотой, — сказал дед.

— Не пропаду, — сказала Зина.

Дед снова закрыл глаза и, казалось, уснул. А может быть, он и в самом деле уснул или о чем-то думал…

Бричка остановилась возле больницы. Олег и Енька подняли деда и понесли. И опять не чувствовали никакой тяжести. Дед глаза не открывал и спал у них на руках. Они принесли деда в приемную комнату и посадили на диван. Следом вошла Зина и встала у двери. Главный врач сидел за столом. Он, не вставая со стула, посмотрел на деда и сказал, обращаясь сразу к Еньке и к Олегу: