Избранное

— Нехорошее это место, — говорит Енька, — всегда здесь тяжело на душе. Сам знаешь, что нет никого, а страшно.

«Гуу», — сказал кто-то невдалеке и потом взвизгнул, заохал, будто кто его схватил за душу и волочит по гвоздям.

— Вот паскуда-то орет, — зло говорит Енька. — Он, гад, не одного человека тут с ума смутил. Филин, собака, измывается.

Крик долго бродит по лесу и отдается то там, то здесь, вроде филин глядит из каждого куста.

— А отчего он, Ень, так кричит?

— Делать ему нечего. От скуки.

Сани поднимаются в гору. И лес в гору идет, но слегка расступается. И видно небо. Небо слегка покрывается светом вдоль горизонта.

«Гуу», — опять говорит невдалеке филин и опять воет и плачет.

— Пошел, варнак, — говорит со злой спокойностью Енька и замахивается в сторону крика бичом, словно филин летит на него.

Конь поводит ушами, усиливает шаг.

Едут молча. В лесу как будто кто-то прошел.

— Волки?

— Волки, — говорит Енька. — Это волки ходят. Пусть шатаются, жрать им нечего. А то, знаешь, случай один рассказывают. Выдумали, конечно. Ехал тут мужик. Ночью тоже. Зимой. И вот как раз на этом подъеме человек из лесу. Конь, как увидел, прямо шарахнулся. Подходит он. «Подвези», — говорит. «Садись». Сел. Конь идти не может. Бьется, аж снег под копытами тает. «Что за оказия?» — думает мужик. Оглянулся. А этот человек сам в санях сидит, а ноги свесил. И ноги длинные, как жерди, по дороге волокутся. Замахнулся тут мужик на того человека бичом. Тот прыг из саней и старичком таким беленьким в длинной рубахе стал. Захохотал старичок и босиком в лес побежал.

Дорога вышла на взгорок. Лес поредел, а небо впереди просветлело. И там, в глубине леса, снова послышался шорох. Раздвинулись молоденькие широкие сосны, и показался человек. Он шел из лесу к дороге. Он шагал по насту, почти не проваливаясь. Он был высок.

— Человек идет, — сказал Олег и почувствовал, как у него захватило дух.

— Где? — Енька напряг лицо, приподнялся, и видно было, что он крепко вцепился в вожжи.

Человек шел неторопливо. Он был в собачьей шапке, в собачьих рукавицах, в подпоясанной фуфайке и в высоких валенках. За поясом торчал топор. Человек подошел к дороге. Топор блестел отточенным лезвием, как темная вода.

— Подсадите, парни, — сказал человек знакомым голосом.

— Садись, Григорий, — сказал Енька облегченно.

Это был Гришка Останин.

— Здорово, внук, — сказал Гришка Олегу, разваливаясь в санях.

— Здравствуйте.

— Какой же он тебе внук? — сказал Енька.

— Внук и есть. Санька-то мне кто? Племянница. А Сашка ему дядя. Вот и получается, что внук.

Гришка снял свои огромные собачьи рукавицы, достал из-за пазухи кисет и принялся сворачивать цигарку. Рукавицы, каждая величиной с Гришкину голову, лежали в розвальнях и светились во тьме, переливались. Из рукавиц пахло табачным потом и теплом.

— Чего это ты по ночам лесуешь? — спросил Енька. — Колдовался, что ли?

— Где уж тут колдоваться. Век бы не пошел на ночь глядя. Да надоть.

— Чего это?

— Дров Саньке напасти хучь на годишко вперед.

— А чего по ночам? Воруешь, что ли?

— Повестку вчера получил. На фронт послезавтра. Вот и тороплюсь. Сашка-то, он ведь тоже мужик непривычный. Солдат, он солдат и есть, только что токарничать и может. А так пока будут им дрова на долгое время. Они, дрова, в лесу ведь стоят, есть не просят.

— До тебя, значит, очередь дошла, — сказал Енька.

— Дошла и до меня. Теперь, гляди, скоро и до тебя очередь дотянет. Конца войне ох как не видно. Оно до границы-то и пешим от Волги за год не дойдешь. А тут с войной. А там и дале, видно, идти придется.

— Ну, дотянет так дотянет.

— Только бабы и будут одни на деревне по-кошачьи выть, — затянулся Гришка самосадом.

— Это уж так, — согласился Енька.

— Ну, правда, выход есть один, — засмеялся Гришка. — Калина за мужика будет.

— Если до конца себя в могилу не изведет, — сказал Енька.

— Будет за мужика, так не изведет.

Сани вышли в поле. Пошли длинной равниной, и дорога чуть подгористым спуском покатилась к деревне. За деревней среди желтого зарева показала алый край луна. Луна прибывала огромная, шире деревни. Она прибыла до половины, и зарево исчезло. Небо вокруг луны стало пронзительно черным, и звезды слегка поблекли. Луна обдала снега красной мглой, и те загорелись ровным зеленым светом. А звезды по всему небу стали обыкновенные — белые.

Олег смотрел на луну и представлял себе, как видна она из разных деревень, городов, из таежных чащ. Как смотрят на нее отовсюду люди и звери. И вдруг он ощутил, что действительно не луна встает, а Земля летит ей навстречу в своем круговом движении. И Земля сама поднимает над собой этот сияющий шар, поднимает над собой звезды, которые вон уж как передвинулись. Олегу показалось, что Земля летит навстречу этому красному свету, словно под гору.

Видны уже деревня и мельница над озером. Мельница промерзла, она не машет крыльями. Деревня замерла, и только один огонек горит во всей улице. Деревня вместе с мельницей и озером тоже летит туда, под луну, и летит вся дорога, и сани, и он, Олег, в санях — на гребне этого полета под звездами в самой высоте неба. От всего этого кружится голова. Кажется, если сейчас привстать в санях, то не устоишь, а покатишься с ног навзничь.

Розвальни остановились возле Енькиного дома. И словно толкнуло Олега в спину, как на внезапном перерыве быстрого хода поезда.

Огонь горел в Олеговой избе.

Дед лежал на кровати. За столом устроились Мария и Санька, а между ними бабушка.

— Отвезли бабке полушубок? — спросила Мария.

— Отвезли, — сказал Олег.

— Как там бабка?

— Хорошая бабка.

— Не выменял муки в Уразае?

— Нет там муки.

— А масла не нашел? — спросила бабушка.

— Масла, говорят, мало. Самим нужно.

— Дурачье, — сказал дед. — Где они еще такой костюм найдут! Бостоновый.

— Нам, говорят, он ни к чему. Их, говорят, эвакуированных, вон сколько ходит с костюмами по деревням. У нас, говорят, уже есть.

— Ну, ворожи, Степановна, — сказала Санька.

— На войну, что ли?

— Давай как раз на войну. Кто кого победит, — сказала Санька.

— Какой же он у нас будет? — задумалась бабушка. — Трефовый, видно.

Бабушка нашла трефового короля и положила на самую средину стола. Толстый золотой обрез карт поблескивал у нее в пальцах. Король трефовый лег на средину и грозно стал смотреть на всех двумя головами. На каждой голове короля сияла золотая вспученная и вздутая корона, по короне горели красные и синие камни. На плечах лежал красный плащ. В правой руке король держал синее копье, а в левой — серебряный щит. Король прикрывался щитом. Он смотрел на всех строго, но с интересом ожидал, что же будет дальше. Бабушка вынула из колоды одну карту и положила ее под короля. Король насторожился. Бабушка вынула еще три карты и накрыла короля ими, как бы успокоила.

— А какой же у нас будет король Гитлер? — спросила Санька.

— Пиковый, — сказала бабушка.

— Злодейский король, — пояснила Мария.

— И казенный, и злодейский, — сказал дед.

— Так они же оба казенные, — возразила Мария.

Бабушка разделила колоду на четыре части и разложила их стопками вокруг накрытого крестового короля. Из этих четырех стопок она стала раскладывать карты вокруг. По три карты она положила с каждой из четырех сторон и потом еще по две в промежутках. Оставшиеся карты бабушка отложила в сторону.

Пикового короля нигде не было.

— Куда же пиковый-то делся? — удивилась Мария.

— В кабак пошел перед трудным делом, — сказал с кровати дед. — Выпить ему надо: в ворожбу попал.

Бабушка осторожно вынула из-под трефового короля карту, перевернула и тоном все объясняющим сказала:

— Вот он. Под самым сердцем.

Пиковый король поблескивал низкой зубчатой короной из серебра и золота. В короне грозно мерцали черные камни. Развевался черный плащ. Правой рукой король сжимал меч, а левую собрал в кулак. Он враждебно смотрел на окружающих, видя, что это люди чужие и нужно ждать от них или подвоха, или неприятности. Свет керосиновой лампы бил ему в лицо, и пиковый король жмурился и все старался отвернуться.