Избранное

— Ты, Бедняга, про жену расскажи. Самогон зря нечего дуть, — сказала Калина.

— Это мне зараз, — пожевывая губы, сказал Бедняга. — Был я тогда парень. И годов было немного, и заядлый был я такой. Да и злой.

— Зла из тебя и нынче не выхлебаешь, — сказала Мария.

— Суббота стояла, — продолжал Бедняга, — вся деревня перемылась по баням. У соседа я сидел, водку пить собирались. Затемнело уже. Заспорили мы, парни: не сходить, мол, никому в баню и веника не принесть. Ставь, говорю парням, четверть, а я веник одним духом принесу. Иду в баню. Темно. А мне и страху нет. Не думаю ни о чем — ни сном, ни духом.

— За водку-то ты в печку полезешь на уголья, — засмеялась Мария.

— Ты слушай. Открываю дверь. Захожу. Ничего не видно. Пошарил за кадкой. Нет веника. Я к полку. Кто-то, чую, на полке есть. Пригляделся — девка голая сидит. Ноги поджала под коленки, такими светлыми глазами на меня выставилась. Фу-ты, язви тя в душу, думаю, тут люди моются, а я лезу. Спиной, спиной — и к двери. Шарю позади себя руками — нет двери. Стена одна, бревнушки. А девка сидит и так это на меня поглядывает.

— Губа-то у тебя не дура была, — ухмыльнулся дед. — Знал, в какую баню пойти.

— Куда там, — тихим голосом продолжал Бедняга и свирепо выкатил глаза. — Шарю — нет двери.

— А ты бы не искал ее, дверь, от девки, — сказала Калина.

— Парень ведь я был. Ищу. А девка мне так ласково и говорит: «Не ищи ты, мил человек, не найдешь двери, да и веник тут». Гляжу, а она, милая, на венике сидит. «Возьмешь, — говорит, — веник и дверь найдешь, коли дашь мне твердое слово в жены взять». Молчу я, стою, а сам дверь нашариваю.

Калина усмехнулась и посмотрела на дядю Сашу. Дядя Саша поддел со сковороды ложку выжарков и стал жевать их, словно жвачку.

— Мы нарвали цветов! Стог целый! — закричала издали Наташа.

— Нет все равно двери, — говорил Бедняга, уже торопясь и как-то оглядываясь по сторонам. — Ну, думаю, ветренна тя подхвати, напоролся. Почуял уж, в каку беду попал.

— Невелика беда, — улыбнулась Мария.

— У нас такое тоже бывало в деревне, — сказала бабушка.

— Ну да, — торопился Бедняга. — Стою. Сам не свой. «Не выйдешь, парень, — говорит она. — Дай слово или век со мной будешь в бане сидеть». Постоял я, постоял и пообещался. Протягивает она мне веник. «Иди, — говорит, — да помни. Несчастного человека словом не покинь». Взял я веник, дверь сама собой нашлась, и прямо по огородам домой. Пришел сам не свой. Ни сна, ни еды — на дух не надо. Не спал целую неделю. Исхудал весь, как скотина. Мать спрашивает: «Кто тебе по сердцу, сынок, прошелся?» Молчу, голова, мол, болит. На другую субботу под вечер, гляжу, под окном стоит она, эта девка. Одну голову видно, в избу смотрит. Глаза такие невеселые. «Помнишь ли, — спрашивает, — свое обещание? Так вот, принеси мне нынче в баню одежду всю да жди домой». Мать-то ее увидела. Поняла все. «В баню, — говорит, — ходил?» — «Да», — отвечаю. «Неси одежду, делать нечего». Оттащил я туда все, что надобно.

— Выпить бы, что ли, с горя, — сказал дед, берясь за бутыль. — Век такого горя не видал, аж сердце заболело.

— Было ведь и у нас, отец, такое. Не помнишь разве, за Лопуховкой девушки в лесной избушке сидели, пряли да все песни распевали тихие, — сказала бабушка.

— Было, да не про меня, — сказал дед, наливая в стакан.

— Ты слушай, — сказал Бедняга нетерпеливо. — Потом напьешься. Аж теперь в животе все сохнет, как вспомню. Приходит она к ночи одетая, за стол садится. Мать ужин ставит. Я не ем, есть не могу. И она не ест. Рано ей еще было…

Где-то высоко в небе ударил гром, словно кто выстрелил из пушки и охнул после выстрела. Все посмотрели туда, в сторону выстрела. Большое облако, яростно сияя верхним краем, оседало и мглилось. В нем слышался гул, там раскатывали тяжелый сруб.

— Троице без дождя не быть, — сказала Саня, глядя на облако из-под руки.

— За Иртыш свалит, — сказал Бедняга. — Ты слушай, коли слушаешь.

— Мы венки плетем! — крикнула издали Зина.

— Плевать на вас, — сказал Бедняга и продолжал: — Спать легла со мной, в одну постель. Лежу я, милые, отодвинулся, глаза ни закрыть, ни открыть не могу. Страшно. Смерть, думаю, моя пришла. А она такая смирная лежит. «Не бойся, — говорит, — меня, мил человек, несчастная я всю жизнь жила. Только счастье от тебя и видеть мне».

— Нашла где счастья поискать, — засмеялась Калина.

— Типун тебе на язык, прохвостина, — огрызнулся Бедняга. — Ну да. «А утром, — говорит, — пойдем к моим родителям». Лесами пешком и отправились мы туда, в Крайчиково. Идет она, то к цветку наклонится, то с травинкой посударит. И все улыбается. Вот, думаю, сатана какая. Приходим к дому в Крайчикове. Ишо на улице слышно, как ребенок в доме кричит, весь слезами заливается. Входим. «Здравствуйте», — говорит Анна. «Здравствуйте, — отвечают ей пожилые люди. — Кто вы? Куда идете? Поди, израсходовались в дороге, отобедайте». — «Обедать мы, — говорит Анна, — не будем, а что это за ребенок в люльке у вас плачет?» — «Да вот, — отвечают ей, — уж семнадцать годов плачет-кричит. Есть не ест и в рост не растет». Подходит Анна к люльке и полено оттудова вытаскивает. Тут весь плач и кончился.

— Праздниками развлекаетесь, добрые товарищи? Святую Троицу потчуете? — раздался голос.

На коне сидел тот самый всадник в милицейской одежде, что ехал полем под тучей. Он пощелкивал прутиком по сверкающему голенищу сапога.

— Вроде как воскресенье отмечаем, товарищ начальник гражданин Па́риков, — сказал Бедняга и встал.

— К столу присаживайтесь, на траву на нашу, — сказала Мария.

— Да я уж так. На коне прогуляться вдоль Ключа решил. Спасибо, — сказал всадник. — Наверное, самогончиком балуете?

— Чем бог послал, — сказала Мария.

— Поди, Калина здесь у вас всем заворачивает, — усмехнулся всадник.

— Она, товарищ Париков гражданин начальник, все одним духом завернет. По большей части водочку, — сказал Бедняга.

— Ладно, ладно, я ничего, — сказал всадник. — Я ведь просто на коне вдоль Ключа прогуляться решил.

Под тучей отдаленно заворчало, и пахнуло ветром.

— Ну гуляйте да веселитесь, а то сенокос поджимает. Не до пьянки будет, — улыбнулся всадник.

Он тронул коня и медленно поехал под тучу в сторону Ключа, который бежал сквозь все поле в Иртыш.

— Ишь, начальничек, — сказал Бедняга, когда всадник отъехал. — Нашелся еще какой. Ты бы на фронте попрогуливался, я бы на тебя посмотрел.

— Не берут его, — сказала Калина. — Того-то, второго, военкома, взяли. А его не берут.

— Это с которым вместе по шоссе поскакивали? — спросила Мария.

— Ну да.

— Сам тот на фронт ушел, — сказала Санька. — Стыдно, мол, говорит, в тылу сидеть.

— А этого не берут. Здесь, говорят, нужней он, — сказала Калина.

— Нужный он в нужник, — прищурился Бедняга. — Килатый он. Ты-то, поди, знаешь? А килатых на фронт не пущают. Вдруг кишка лопнет, тонка ведь она.

Калина молча посмотрела на Беднягу.

— Мы на Ключ пошли венки пускать! — крикнула Наташа.

— Беги, беги, поугадывай, — сказал Бедняга, — пока мужики-то не перевелись.

— Так ты на той девушке и женился? — спросила бабушка.

— И женился, и жил почти всю жисть. Лучше жисти у меня никогда, поди-кось, не было.

— А чего же она от тебя удула? — спросила Санька.

— Не удула, а умерла вроде как.

— Сбегла она, — сказала Калина, — а уж потом померла. Глыби в тебе мало, видно, было.

— Во мне глыби сколь хошь есть, как озлюсь, — побагровел Бедняга, — хучь на кого хватит. Тебя уж, таку стерву, и то могу до голенища проучить.

— Охальник ты, глаза бы на тебя не глядели, — зевнула Калина и встала.

Она прошлась вокруг сидящих людей. Прошлась второй раз. И направилась к дому.

— А ничего она, жена, про себя не рассказывала? — спросила бабушка.

— Так, мало чего. «Ты, — говорит, — меня не спрашивай. И тебе и мне оттого хуже будет. Только много, — говорит, — я по свету хаживала и людей много видела. Все больше хороших».