Избранное

Дядя Саша взял поясок, спрятал его в карман и нахмурился.

Олег подобрал свой самолет и пошел.

— Олег, давай заводи его! — крикнула с крыши Наташа. — Него там?

Олег завел пропеллер, поднял самолет над головой и пустил его в небо. Самолет поднялся, выправил корпус и полетел над деревней в сторону мельницы. Он шел ровно, чуть снижаясь и слегка покачивая крыльями. Наташа стояла на крыше и следила за ним, придерживаясь рукой за трубу.

— Ой, в озеро сел! — крикнула она и прямо на животе съехала с крыши.

Наташа спрыгнула на землю, выскочила за ворота и кинулась к озеру. Она подбежала к воде, сбросила платье, широкими шагами вбежала в озеро, легла на него грудью и поплыла. Енька положил хомут возле ворот и тоже пошел на берег.

Самолет лежал среди озера, как белый маленький остров. Волны колыхали его и гнали к тому берегу. Наташа плыла среди синей воды за самолетом, высоко над головой вскидывала руки и оглядывалась. Она подхватила самолет рукой, подняла его над озером и поплыла назад. Она плыла, лежа на боку и шумно работая ногами. Ноги взбивали глубокую сверкающую пену, и за Наташей тянулся искрящийся снежный след. Наташа подплыла к берегу, встала по пояс в воде и сказала:

— А теперь отвернитесь, я оденусь.

Олег и Енька отвернулись и тихонько пошли прочь.

— Куда же вы? — крикнула Наташа. — Вы только не смотрите, а я оденусь.

— Одевайся, одевайся, — сказал Енька.

Наташа одевалась и громко говорила:

— Ужас какой, вот это самолет! Летает, и все. Олег, ты скоро летчиком будешь. Олег, когда ты будешь летчиком, прокатишь меня на самолете?

— А если немцы собьют? — сказал, не оборачиваясь, Енька.

— Тогда немцев уже не будет. Вот и все, я оделась.

Наташа стояла, широко расставив ноги, по ногам еще стекала вода. Наташа держала перед собой самолет и ликующими глазами смотрела на него.

— Олег, отдай мне самолет, — говорила Наташа.

— Зачем он тебе? — говорил Олег.

— А это будет мне от тебя подарок. Я буду на нем летать и вспоминать тебя, — говорила Наташа.

— Далеко ты на нем улетишь, — говорил Енька.

— Не твое дело. Улечу, — говорила Наташа. — Улечу, и не догонишь, Енька, ты лучше скажи ему, чтобы он отдал мне самолет.

— Вот я его чуть подправлю, — говорил Олег, — элероны другие сделаю и отдам. А себе другой соберу. Ну давай, я отнесу его.

— Не отдам, — сказала Наташа.

— Отдай.

Наташа отбежала в сторону, подняла самолет над головой и начала заводить пропеллер.

— Нельзя, — сказал Олег. — Он не полетит. Он ведь мокрый.

— Какой же он самолет, если не полетит? — нахмурилась Наташа. — Настоящий самолет и мокрый летает.

Наташа отбежала еще, остановилась, расставив ноги, и толкнула самолет в небо.

Планер слегка взмыл, прошел над берегом, задрал нос и хвостовым оперением звонко врезался в землю.

Все подбежали к самолету. Он лежал в траве, и по всем крыльям папиросная мокрая бумага на нем лопнула. Олег поднял планер, подержал его в руке и протянул Наташе.

— На, бери, — сказал он.

— Зачем он мне такой? — сказала Наташа. — А так-то давай, все равно интересно.

Она пошла с планером в деревню, обдирая с крыльев мокрую рваную бумагу.

— Скелетик этакий, — сказала она, посмотрев на него без внимания.

— А я все-таки хомут сегодня зашил, — сказал Енька. — Бедняга бился, бился — не мог. А там, оказывается, все просто. Только посидеть надо.

— Да ты полдня и сидел, — сказал Олег. — Как сапожник настоящий. Покажи, как сделал.

— Пойдем, — сказал Енька, — покажу.

— Вы идите смотрите, а я домой, — сказала Наташа. — Чего мне ваш хомут. Все-таки красивый самолет. Молодчик ты, Олег. Делай другой — пускать будем.

Над улицей промчались ласточки, поглядывая на самолет, который несла домой Наташа.

Мария подняла стакан над головой, встала с травы, стакан засверкал под солнцем, будто в него упала молния.

— Пьем, бабы, — сказала она. — И мужики, тоже пьем.

Пока Мария держала стакан над головой, он поматовел, покрылся по́том. Мария стакан опустила и, не глядя в него, а глядя в небо, одним духом выпила.

— Ить и пьет баба, смотреть и то аж кости ломит, — сказал Бедняга и тоже выпил.

— Чертов старик, — сказала Калина, — пьет как лошадь, куда только лезет…

— Ребенки, — сказала Мария, закусивши. — Нуте-ка в поле, цветов таскать да венков сплетать, по реке плыть им потом.

— Тебе уж боле нечего ворожить, — сказал Бедняга. — Вон Калине — другое дело. Ей венков десять по реке пускать надо, по Ключу.

— Молчал бы, — сказала Мария.

— Я тебя, старый воз, языка лишу, — сказала Калина.

— Сам лишусь, толь допусти, — сказал Бедняга и засмеялся.

— Языка ли, черный черт, лишишься, — сказала Калина. — Язык тебе ничем не перемелешь, как жилу.

— А ты бы поперемалывала, — сказал Бедняга.

— Пей лучше, дурень, — сказал дед, — мужичье дело нынче — пить.

— Ноне мужичье дело другое, — сказал Бедняга. — Вон Сашка-то, поди, знает, какое ныне мужичье дело.

Санька лежала на траве, глядя в небо и раскинув руки. Вдруг высоким, мгновенно надсадившимся голосом она дико запела:

Мария легла на живот и, глядя в землю, заподпевала. Не то подпевала, не то стонала, глядя в землю. Санька продолжала, закрыв глаза:

Калина подтянулась по траве к Саньке, положила голову ей на ноги и стала глядеть в небо и шевелить губами.

Откуда-то прилетел воробей, сел Калине на живот, проскакал, вспрыгнул, схватил с травы крошку хлеба и улетел прочь.

— Воробьина полюбовница, — сказал Бедняга и налил себе в стакан из длинной бутылки.

— Молчал бы ты, — сказала Мария.

— Ты, Сашка, хучь бы на фронт пошел, — сказал Бедняга. — Мужику-то здоровому теперь на деревне ходу нет.

— Давай закурим, — сказал дядя Саша, — сперва мои, потом твои.

— Давай, — согласился Бедняга.

— Так-то оно лучше будет, хоть рот заткнет, — сказала Калина.

— Мне, матушка, рот заткнуть что печь протопить, — ощерился Бедняга, прикуривая. — Вон видишь — мужик-то похаживает, ты ему рот заткни.

Полем за деревней медленно ехал под солнцем всадник.

— Язык же у тебя, Бедняга, паскудный, — сказала Мария. — Как только за тебя, воробья, Анна хоть пошла тогда.

— Вот мы со Володимиром Зосимовичем выпьем за мужицкую честь, и враз расскажу, — сказал Бедняга и налил два стакана. Он поглядел на дядю Сашу. — Тебе, что ли, хлестнуть в стакан. Да здоров ты больно, жир с вина прохватит, на войну не пустят.

Дед взял у Бедняги бутыль и налил дяде Саше.

— За троицу выпьем, — сказал Бедняга и поднял свой стакан. — Триединое богатство животу. Трижды выпить придется, да так, чтобы поперек горла не легло, а то до другой троицы не доживем, голодом задавит.

— Ноне всех голодом задавит, — сказал Гришка Останин. — Ноне хоть жни, хоть паши — хлеба не видать. Все на войну пойдет.

— Ну уж этот год еще проживется, — сказала бабушка. — Не такое бывало. До конца войны доживем.