Избранное

В руках лампа оказалась легкой и прохладной. По зеленоватому ее фарфору распустились белые цветы, цвел шиповник. Над шиповником висели стрекозы и бабочки. Девушка зажгла спичку и засветила лампу.

— Жаль, что нет стекла, — сказала она, — но это ничего.

Лампа не чадила. Цветы, стрекозы, бабочки засияли и подернулись воздухом. Девушка прошла с лампой в угол чердака. Там из темноты выступило с детства знакомое Андрею лицо.

— Это тоже фарфор, — сказала девушка. — Вернее, внешняя форма. Работа скульптора Трубецкого. Он лепил еще Льва Толстого.

Из глубины угла смотрело умное, тревожное лицо. Взбитые высокие волосы, распавшиеся бакенбарды, напряженный лоб и глубоко заложенный под веки взгляд, полный ожидания и чуткости. При свете лампы можно было подумать, что портрет отлит не из фарфора, а из чистого и плотного льда, внутри которого светит луна. И свет ее ровен, спокоен и мудр.

Внизу во входной двери громко повернулся ключ. Девушка замерла. Ключ повернулся еще раз, и звук его резко отдался в пустом доме. Послышались шаги. Девушка задула огонь и лампу поставила на стол. Насторожилась. Шаги спокойно приближались. Заскрипела лестница.

— Один встанет за этот шкаф, а другой за этот, — шепнула девушка. — Только нужно замереть и не бояться. Да и вообще бояться нечего. Он добрый.

Человек поднялся по лестнице, прошел в раскрытую дверь. Остановился.

— Добрый день вам, господа, — произнес человек широким, красивым голосом.

Голос этот был Андрею уже знаком.

— Впрочем, не день, а ночь, — сказал голос.

Человек прошелся.

— Лампу на столе забыли, — сказал он укоризненно. — Чего вы тут делаете? Шкаф не заперли.

Человек взял со стола лампу и поставил в шкаф. Еще раз прошелся. Сел за стол.

— Ну, что вы мне скажете?

Помолчал.

— Чего вы без меня тут рассмотрите…

Еще помолчал.

— Вон в шкафу дорожный столик-шкатулка для игры в карты. А на шкафу чайный сервиз саксонского фарфора «Голубые мечи». Сервиз для интимных бесед. На две персоны.

Помолчал еще.

— А здесь клинки. Легкие как перо. Возьмешь в руку — и сам превратишься в поэму.

Долго сидел молча. Встал, еще прошелся по половицам.

— Дятла притащили на ночь глядя, — вздохнул и еще раз прошелся. — Нет чтобы прийти как люди. Беда мне с вами. Молодежь…

Он потушил свечи. Спустился в коридор. И уже в коридоре тихо сказал:

— Ну что поделаешь… Что с вами поделаешь…

Вышел и запер дверь на ключ.

Девушка выбежала из-за своего шкафа, на котором как раз и стоял чайный сервиз на две персоны. Она взяла Андрея за руку и потащила вниз, осторожно и мелко ступая по коридору. Тихо смеялась и говорила:

— А сам-то? Сам-то молодой был не лучше. Такой был шустрый человечек.

Ночь оцепенила аллеи, глубину сада, лес, огни деревенских изб за Соротью. Дым уже стлался синей тенью, он висел в воздухе, как внимательный и чуткий чей-то слух.

Девушка хихикала, глядя под ноги, и весело рассказывала:

— Это он только кажется такой строгий. Да и на его месте нельзя слишком ласковым быть. А как один останется дома, чего только не чудит. По стенам у него подковы набиты, колокола висят да колокольчики и повсюду самовары. Самовары. — Девушка широко развела вокруг руками. — Одни самовары вокруг. Сядет он среди веранды, как царь-император. И самый пузатый самовар на стол выставит. Хлопнет ладонью по столу, в самоваре угли загудят. Зашипит самовар, как боярин, запыхтит, распахнет шубу, живот медный выкатит, шапку лисью сорвет с головы — да об стол ее со всего размаху. И сапогом притопнет, и засвистит в кулак свой медный. Тут маленький под потолком колокольчик тихонько охнет. Ему другой, побойчее, отзовется. Третий будто всех приструнит да во фрунт выстроит. — Девушка хихикнула и откинула голову, будто со стороны все это разглядывала. — Тут хозяин брови надует и второй раз по столу ладонью хлопнет. Боярин пузатый упрет руки в боки и загудит зычным голосом. И чашечки фарфоровые из комнат побегут, позванивая, кружась и юбочки придерживая. И все на стол. А колокольцы и колокольчики так и ходят под потолком. Такой звон поднимут. А хозяин сидит и радуется. Чай попивает из одной да из другой чашечки. Дышит весело. — Девушка надула щеки и посмотрела на Андрея важно. — Потом нахмурит брови пуще прежнего и третий раз по столу ладонью хватит. Подковы на стенах загудят, как комары. А боярин среди стола свою самоварскую шубу скидывает и давай плясать, сапогами сафьяновыми чашки поколачивать. Сам покрикивает: «Ах, побирушки вы мои тонкорученькие!» А чашки дымятся, звенят и отскакивают. Хозяин поведет тут длинным носом, зыркнет глазом по каждому самовару. И пошли самовары да самоварчики прямо по полу. Пляшут, хихикают, звенят кто ложкой, кто чашечкой по меди да по серебру. Один что жук переваливается, другой котенком кувыркается, а те вприпрыжку поросятами бегают, похрюкивают, эти приказчичками зарумянились, с ног на голову становятся. Такой тут смех да звон, да топ пойдет. Теперь и дятел прилетит. С самовара на самовар пересаживается. По одному так ударит, а по другому дробью. Подгоняет их пританцовывать. Потом притомится, сядет на плечо к хозяину, смахнет с головы красную шапочку и шапочкой утирается. А хозяин сидит и письмо из Парижа читает. Вот как, — засмеялась девушка, — в этом доме бывает.

Как раз проходили мимо дома с надписью: «Здесь не музей, а квартира». В окнах горел свет. Высокий человек расхаживал по комнате и взмахивал рукой, будто спорил. Девушка подбежала к окошку и одним пальцем дробно ударила в стекло, как дятел. Захохотала, схватила Андрея за руку и побежала вон из усадьбы.

Уходили тропинкой по склону под сосны. Где-то лаяла собака. Собака лаяла просто так. Эхо далеко уносило лай, за Петровское озеро. И собаке начинало казаться, что из-за озера ей отвечают. Собака выслушивала ответ и снова лаяла.

— Ну, мне пора, — сказала девушка и остановилась.

— И мне пора, — сказал Андрей, — уже ночь.

— И звезды ярко горят, — сказала девушка. — В пятницу в одном месте уже подснежники появятся.

— Так рано? — сказал Андрей.

— Совсем не рано, — сказала девушка. — Уже пора. Ведь только кажется, что зима. А весна уже здесь. Я как раз пойду туда.

— Я бы тоже пошел, — сказал Андрей.

— Ну и что же, можно пойти вместе. Я буду ждать у большого камня возле дороги.

— А где это?

— У самой дороги, как поворачивать от Савкина к Святым Горам. Камень большой лежит, и чаши на нем выбиты. Я буду ждать. Только приходить надо задолго до рассвета. Когда луна начнет садиться.

Девушка поправила вокруг лица платок, коротко поклонилась и побежала тропинкой вниз, к Сороти. А сам Андрей пошел тропинкой к озеру.

Кругом лежала ночь, однако Маленец светился. И оттого снега Маленца казались невесомыми. Тропинка не скрипела под ногами да и сами шаги не были слышны. Тропинка только чуть от шагов покачивалась, словно шагалось не по льду, а по канату.

В пятницу Андрей проснулся рано. За окном стоял мглистый свет: так светят остывающие угли, если на них подуть. Яблони в саду стояли багровые в тягучей тишине. Однако приемник у соседа уже распевал. Соседская дверь хлопнула, и шаги спустились по крыльцу. И соседа голос послышался, который спрашивал:

— Вам чего?

— Я просто так, — ответил голос девушки.

— Просто так по ночам не ходят, — сказал сосед.

Андрей оделся и вышел на крыльцо. Девушка стояла во дворе, под яблоней.

— Нехорошо так долго спать, — сказала девушка издали. — Я совсем заждалась там, у дороги. А здесь меня допрашивают.

— Я не думал, что так поздно уже, — сказал Андрей. — И мне, поверьте, от этого совестно.

Земля была подморожена. Кое-где лежали багровые полосы сугробов. Девушка сломила короткую ветку яблони, помахала ей в воздухе и направилась к калитке. С улицы возвращался сосед с пустым помойным ведром. Старик с хрустом прошел по заледенелому сугробу и наставительно посмотрел на девушку.