Страница 8 из 113
К Мостовским на хутор вместе с хлопцами приехал и сам Вержбалович, там чуть не дошло до бойни. Встретил их Стась с топором в руках. «Попробуй сунься который, голову снесу», — пообещал и, вопщетки, пошел бы на это. Дикой человек был в ярости. Но в тот раз никто не стал ничего доказывать ему. Только Хведор сказал: «Мы уедем, а ты хорошенько подумай. Я тебе по-большевистски говорю: надо перебираться». Постояли они так друг против друга, посмотрели один другому в глаза и разошлись. Разошлись, чтобы снова когда-нибудь сойтись. Больше ни Вержбалович, ни хлопцы на хутор к Мостовским не заезжали. Да и необходимости в том не было. Через месяц или два Стась сам снарядил обоз из четырех подвод, и они за один день перебросили все подворье в поселок. И тот и другой не умели отступать, да что поделаешь: сила перегнула силу…
Хведор радовался как дитя: «Вишь, сами переехали, а ты боялся. Я тебе по-большевистски говорил: один и в каше не спорый. Никуда они не денутся, все будет добра. И по-моему вышло. Мы еще посмеемся над этими хуторскими».
«Вопщетки, в каше, может, один и не спорый, — говорю ему, — а если стать за углом, да еще с ломом… Гумно же кто-то подпалил? Смех беду качает, и весело тому, кто смеется последним».
В колхозе все кипело, как на сковородке, и шло на лад. Люди старались не хуже, чем на своем, и видно было: сдвинулись дела. И заготовки сдавали, и трудодень не пустой был. Финская война началась, некоторых мужчин забрали, труднее стало разворачиваться, а все равно поспевали. И Хведор принялся дом строить. «До каких пор я в панских покоях сидеть буду? И тесно, и люди смеются: сидел один пан, теперь другой сел», — оправдывался он. А что тут оправдываться? Про панов — так это в шутку. Что это за человек, который не умеет развеселить себя? Но и семья выросла. Люба умудрилась подкинуть ему сразу двойню — хлопчика и девочку. Побабила их старая Юрчонкова. Тут без своей хаты нельзя. А с другой стороны, люди смотрят так: почему ты не хочешь, как все, на земле осесть, корни пустить? Нужна хата… И вдруг ночью загорелось гумно с житом. Хорошо, хоть огонь не успел как следует разгуляться, и пруд оказался поблизости, а то весь двор фукнул бы… — Игнат Степанович умолк, ушел в себя. Валера тоже молчал.
Если смотреть на дорогу из Клубчи в Липницу издали, то может показаться, что она совсем ровная и летит небосклон ровной линией, да и весь простор окрест предстает почти равниной, на которой разве только лес мешает увидеть одно село из другого. Но стоит двинуться в путь — и тотчас убедишься: дорога то поднимается вверх, то скатывается вниз и пересекает не такие уж незаметные взгорья — они спрячут и человека, и машину.
Впереди, в полверсте, то показываясь во весь рост, то совсем пропадая, шли гуртом пятиклассники и шестиклассники. За ними, немного отстав, виднелась еще одна, более крупная фигурка в ярко-красной спортивной куртке и красной же вязаной шапочке. Это была десятиклассница Адасева Олька. Она явно не спешила, нет-нет да и оглянется назад, будто хочет убедиться, идут ли Игнат Степанович и Валера. Когда они вышли из лесу, Олька остановилась, присела на колено, долго поправляла что-то на ноге — не иначе с замком сапога что случилось, — снова бросила быстрый взгляд в их сторону.
— Вопщетки, Валера, ты твердо уверен, что Олька не на тебя озирается? — спросил Игнат Степанович.
— Почему это на меня? Я ей ничего не должен, — сердито ответил Валера, и Игнат Степанович понял: попал точно в сук.
— У них, это, как у детей, часто бывает: у тебя в мыслях одно, а они решают по-другому, и выходит, бытто ты сам вызвался. Вон Надя Митрофанова, магазинщица, думаешь, как взяла в руки Мишу Криворотого? Сам он из Бора и не то что пил — мокнул в горелке до такой линии, что женка отступилась и выгнала из хаты, а сама с дитем осталась. Он после этого взял еще больший разгон. Человек без дисциплины — низшая инстанция, поскольку никаких ресурсов нет, и тут сам бог не помощник. Считай, пропащий, конченый. Но когда трояк или пятерка зашуршит — приятели найдутся. А он — тракторист, не без грошей, а там — и к Наде: «Открой магазин». Она возьмет и откроет. А потом и вовсе забрала его к себе домой. Говорит, сердце изболелось глядеть, как он пьет и не закусывает.
Людям потеха: сдурела, не иначе. Ждут все: надолго ли хватит ее закуски. А Миша живет у нее неделю, другую. И что интересно: кончит работу и — сразу к ней домой. Первое — она отрезала его приятелей, как волки отрезают от косяка слабосильного лося. Сунулись было они за ним в хату, а Надя встала на пороге: «Хлопчики, нельзя, у него режим». Потоптались на дворе, ушли. Горше всего, что и магазин закрыт.
Уйти-то ушли, а любопытство, как грех, терзает душу: что это она такое придумала, чтобы все ихнее ему стало немило? И подсмотрели, притаившись под окном. И что увидели? Приходит он в хату, а на плите уже горячая вода стоит, Надя с кружкой над тазом, сливает, рушник подает. Мылся, надел чистое — за стол. А там, кроме всего, и поллитра стоит. Сел он за стол и поглядывает на Надю. Она: «Выпей, Миша… Я по себе знаю: бывает, хочется выпить. И я с тобой…» — «Ну, если и ты со мной…»
Ей хочется выпить… За всю жизнь, может, полчарки и взяла на душу. Пригубила чарку, сидит, ест с ним, разговаривает. Но дивно другое: Миша две стограммовки выпил — и все. Встал из-за стола, а бутылку оставил. Это если б кто сказал, не поверили бы… А тут — своими глазами…
Вопщетки, потом она взяла его и поехали в район, в универсальный магазин наведаться решили. Примерили ему костюм, ботинки. Потянула она его в отдел, где все детское: давай выберем костюмчик. «А как же, Миша, он же в школу собрался, а это такой праздник!» Это она про его сына. И рассказывает о себе, как ей хотелось когда-то купить платье, а у матери не на что было. Он, Миша, — до-о-обрый куль соломы, мешалка нужна, чтобы выбить что-нибудь людское, а тут, говорит, у меня и горло перехватило.
Вернулись домой, она опять же — собрала узел, гостинцев и отправляет: «Сходи, Миша, отнеси. Своими глазами увидишь, может, еще что надо». — «Так, может, сходим вместе?» — хотел он взять ее с собой. Сомневался в себе, как там все обернется. Но она не поддалась: «Что ты, Миша, как же я пойду…» Оделся он, обулся и пошел. Вернулся под вечер и тут уж сам попросил выпить. А за столом признался Наде, что и там была бутылка, да он не принял. И вон уже двоих хлопчиков нашли с Надей, и хорошо, а ты, вопщетки, говоришь…
— Меня этим не купишь. И нечего ей озираться на меня. Пускай на своего Галузу озирается.
— Это который, Степанов?
— Нет, Костиков.
— Батька ж маленький совсем, из-за мотоцикла не видать.
— И сынок такой. Но отличник.
— Гляди ты… Значит, нет на него надёжи?
— А какая тут надёжа нужна. Кончит он свои десять, уедет, поступит — и все.
— И куда надумала поступать?
— В институт культуры.
— А что это такое?
— Ну, песни, танцы, самодеятельность разная.
— Так это ж интересно. Хотя и смелость нужна на люди выходить.
— У нее за этим дело не встанет, — Валера усмехнулся. — Уже теперь начала готовиться к экзаменам. И поделила: с Галузой — историю, со мной — литературу, сочинение.
— А ты хотел бы, чтоб и историю с тобой?
— Со мной? Они же в десятом, а я только в девятом…
— Серьезная девка.
— А то не серьезная, — и Валера решительно дернул плечом вверх, дав понять, что разговор несколько затянулся.
— Вопщетки, я бы тебе посоветовал начать носить сумку на левом плече, — неожиданно предложил Игнат Степанович. — Ты носишь на правом и все подбиваешь и подбиваешь вверх. И сам скривился направо, и плечо стало дергаться.
Валера взглянул на него, усмехнулся:
— Ничего, выпрямлюсь.
Дорога подходила к Липнице. Простучала по бетонному мосту, перекинутому через мелиоративный канал. Мост глухо вторил их шагам. Седая холодная вода стремительно неслась по прямому трехметровому желобу.
Игнат Степанович замедлил шаг, сказал задумчиво: