Страница 30 из 113
Два месяца пролежала та липа, никто не тронул, а потом пропала в один день, точно ее и не было.
X
На рассвете в темноте сенцев Игнат нащупал под балкой шило, долго ширкал им потом по бруску — счищал чернь, оттачивал. Поправил на бруске и ножи — свой, охотничий, и хозяйственный, сделанный некогда из старой косы. С утра была на ногах и Марина, растерла в миске картошку с мукой, поспешила в хлев. Вскоре на дворе послышалось хрюканье кабана. Игнат вышел на крыльцо с вожжами в руке.
— Справишься один? Может, схожу за Тимохом?
— Не надо. Смолить позову, а тут… как-нибудь, не впервой.
Кабан был недурен, пудов на десять. Если б покормить еще с месяц, то, наверно, набрал бы и все двенадцать. Но и картошки не было, и муки.
Кабан уткнулся рылом в миску. Игнат почесал его за ухом, дал освоиться. Потом подвел вожжу с петлей под одну ногу, захлестнул, обвел другую, стреножил, взял конец вожжи в левую руку, правой сгреб в горсть щетину на загривке. Кабан и теперь не выказал тревоги. Лишь захрюкал и поднял рыло, словно желая понять, что это делают тут подле него, и снова уткнулся в миску. Широко опершись ногами, Игнат рванул вожжи от себя, подсекая кабану передние ноги, а правой дернул его за щетину на себя. Тот как стоял, так и лег на бок, всеми четырьмя замолотил в воздухе, ища что-нибудь твердое зацепиться. Тверда была только мерзлая земля под боком, но человек навалился сверху всей своей тяжестью и не давал возможности ни крутнуться, ни вывернуться. И тогда кабан завизжал что было силы, всем своим существом почуяв, что это никакая не игра, не шуточки…
Отчаянный визг его взорвал тишину села за какую-нибудь секунду до того, как холодный острый металл с внезапной невыносимой болью вошел в грудину, под левую лопатку, и глубже, и для кабана уже не оставалось ничего на свете, кроме этого холодного острого металла, который ширился, рос, разрывая все внутри. Он открыл пасть, чтобы вздохнуть еще раз, возопить еще громче, он и вздохнул, но подать голос у него уже не хватило сил.
Он не слышал, как несколько минут спустя из его груди вынули этот острый металл и, чтобы не сбегала кровь, в маленькую ранку воткнули обмотанную куделей деревянную затычку; как его тащили за задние ноги по двору, за хлев, в затишек; как положили всеми четырьмя на землю, которую он только что пытался нащупать и которая, если б он нащупал ее, возможно, спасла бы его, должна была спасти; как в разинутую пасть положили небольшой круглый камень; как его обкладывали сухой соломой, будто хотели, чтоб ему было теплее; как потом чиркнули спичкой и поднесли к соломе огонь. Солома долго не хотела гореть, и все-таки после третьей спички занялся маленький шматок желтого пламени. Огонь медленно расползался в стороны, пока наконец не взвился вверх, едва не выпалив человеку глаза, и к запаху горелой соломы присоединился и пополз по селу едкий, сухой запах паленой щетины. Кабану было уже все равно.
Смолили кулями. Игнат еще осенью навытрясал их целый закуток — знал, пригодится либо стреху перекрыть, либо еще на что-нибудь.
Смолили вдвоем с Тимохом, но заправлял тут Тимох. Игнат же был при нем за подручного, и эта роль нравилась ему. Он следил, чтобы были кули под рукой, чтобы не погас огонь, иначе Тимоху пришлось бы заново разжигать солому, а когда прошлись по первому разу, сняли щетину и кабан весь почернел, — чтобы была наготове горячая вода, смыть тушу, и ножи — скоблить.
— Вопщетки, хорошо осмолить кабана тоже надо уметь, — похвалил соседа Игнат. Он и сам мог смолить и делал это не однажды, однако у него не всегда хватало терпения, как у Тимоха, который, зажав в одной руке пучок соломы, а в другой нож, пядь за пядью обходит, казалось, уже выскобленную до соломенной желтизны тушу.
— А что тут уметь, — понуро ответил Тимох. Он всегда был угрюм, и даже живая работа возле кабана не поправила его настроения. — Надо только терпенье иметь. И жаром смалить, а не пламенем. Жар смягчает шкурку, а пламя сушит.
Часам к одиннадцати осмоленный, выскобленный и вымытый кабан лежал ногами вверх на широкой лавке. Разбирали тоже на дворе, но разбирал уже сам хозяин, этого он никому не доверял. Теперь Тимох был у него в подручных — подхватывал и бросал в большие ночевки куски мяса, сдор, относил в сенцы стёгна, сало.
Уже сидя за столом, выпив две или три стопки горелки, развязавшей язык, Тимох неожиданно поинтересовался:
— Ты слыхал — опять хлопцы объявились?
— Вопщетки, ты о ком? — переспросил Игнат.
— Бытта не понимаешь о ком, — скривил поросшие редкой щетиной губы Тимох. — Все о них же, о бандитах. В Дулебах у одной вдовы — хотя что одной, ты должен знать, Аркади Воронова, он из лагеря не вернулся, — у нее кабана забрали.
— Его-то я знал. Когда-то на облаву вместе выезжали, — ответил Игнат.
— Поговаривают, что с ними вроде Стась Мостовский.
— Стась? А его не взяли там, у Гилынки?
— Шайку взяли, а он и еще двое ушли.
— Живучий, как вьюн, отовсюду выскользнет. А интересно было бы поглядеть на него теперь. И потолковать. Что б он сказал? — Игнат не был пьян, и слова его были не от хмеля.
— Это ты сурьезно? — не поверил Тимох.
— А почему ты думаешь, что несурьезно? Нехай бы рассказал, что думал тогда и что думает сегодня.
— Все, что мог, он уже сказал. А я вот что думаю: раз так, то он может объявиться и тут. — Тимох кинул взгляд на стену, где у Игната висело ружье.
— Почему ж не может. Может, — ответил Игнат. — Что ни говори, роди́на.
А вечером он снял ружье со стены, смазал, прочистил стволы, выбрал из патронташа два патрона с пулями, загнал в патронник. Ружье и патронташ повесил на прежнее место, на стену.
Лег спать, Марина управлялась еще с внутренностями, но вскоре легла и она.
Ночь стояла лунная, в хате было светло как днем.
И приснилась Игнату липа. Она падала… Падала так медленно, нехотя, что казалось, никогда конца не будет ее падению и не будет конца страху, с которым Игнат, не желая этого падения, все же ждал его… Тяжелая черкая крона липы, словно туча, заслонила собой колхозный двор, все небо и шла теперь на Игната, и он не выдержал, закричал… Закричал и проснулся, как просыпался уже не раз.
Лежа на постели, ворочал в голове недавний сон. И в том сне виделось все так ясно, как происходило и в самом деле, когда он, взяв в помощники дочурку, отважился спилить ту липу, под которой они последний раз курили с Вержбаловичем. Не хотел, чтоб спилил ее кто-либо другой. А что ее свалили бы, сомнений не было: из всей обсады осталось лишь несколько деревьев. И эта липа была самая толстая, самая высокая и самая красивая.
Закашлял Леник. Побегал, видать, расхристанный, наглотался снега.
Встала Марина, вынула из печи чугунок с заваренным малинником, дала попить. Кашель унялся, и Леник, похныкав немного, затих.
Марина уж было хотела ложиться, но кинула глазом в окно. От ворот к хате шел человек.
— Игнат, кто-то идет по двору, — прошептала она тревожным голосом. — И за столбом у ворот кто-то стоит.
Игнат словно ждал этого: вскочил, скользнул рукой по стене и с ружьем стал к простенку между окон. «Как быстро пронюхали, — мелькнула мысль, и тотчас другая: — Ничего, в патронташе патронов хватит».
— Сенцы на запоре? — спросил, прижав палец к губам: тихо!
— На запоре, — прошептала Марина. Они стояли возле стены, выглядывая из-за косяка в окно.
Человек был в теплой поддевке, в зимней шапке и в сапогах. Оружия не видно было. Он взошел на крыльцо, приблизился к двери, немного постоял, затем взялся за клямку — дверь была заперта изнутри. Человек осторожно постучал клямкой. Игнат подтолкнул Марину к окну, дал знак отозваться. Сам кинул взгляд на другое окно, на ворота. Из-за столба высовывался тонкий ствол винтовки.
— Кто там? — спросила Марина.
— Может, хлеба дадите, хозяюшка? — подал голос незнакомец, повернувшись к окну, и не сходил с крыльца. Это был темнолицый мужчина с усиками. Голос молодой, тихий, с нотками усталости.