Страница 10 из 113
Игнат подсел к «белочке». Она и теперь напоминала ему того непоседливого зверька. Толстая каштановая коса, большие карие глаза — живые, усмешливые и вроде бы старше ее самое. Ей и семнадцати еще не было, а глаза, казалось, знали много больше и не скрывали того, что знали. Игнату понравилось и это. Глаза словно подначивали его и поощряли, звали куда-то, где он еще не был. И не хотелось думать ни о морозе, ни о снеге, никуда не хотелось уходить из этой теплой хаты. И когда некоторое время спустя Андрей спросил:
— Ну что, слегка обогрелись, может, и по конику? — это был вопрос-пароль, Игнат ответил:
— Мне тут хорошо, я бы уже и остепенился.
— Ну, тогда выйду, коню подкину, — сказал Андрей.
Подкинув коню и накрыв его постилкой, он вернулся в хату с литровкой в руке. Теперь и Марина увидела: хлопцы завернули не просто погреться и от них так легко не отмахнешься. Было похоже на запоины[2], и она вспыхнула румянцем, схватила со стены шубейку, поспешно стала одеваться, но остановил ее спокойный голос матери — она слезла с печи и принялась собирать на стол:
— Куда ж это ты, доченька? Люди на порог, а ты за порог?
— Ну, люди ж не в пустой хате остаются… Им и с вами будет интересно.
— С нами как с нами, да надо, чтоб и ты была, — заметил старый Шпак, и Марина повесила шубейку назад на крюк. И весь вечер сидела за столом ровно чужая.
Пошли на танцы, они были в той же концевой хате. Танцы как танцы, но под конец Марина выскользнула за дверь и припустила домой. Игнат догнал ее уже возле самого двора.
— Вопщетки, чего это ты? — спросил.
— Ничего.
— Сказала бы, вместе б пошли…
— А почему я должна тебе говорить?
— Ну…
— «Ну» — это на коня, а у нас с тобой ничего еще не смешалось. Ты — себе, я — себе.
Это была правда. У них ничего еще не смешалось, ничего между ними как будто не произошло, однако Игнат уже не мог не думать о ней.
«Белочка, хвостик бантиком», — посмеивался Андрей на обратном пути, почмокивая на коня, хотя тот и сам ходко бежал по накатанной дороге. Безмолвный лес нависал с обеих сторон, укрывая дорогу от звездного неба. Игнат понуро молчал, насупив брови.
Через два дня его конь снова стоял у Шпакова двора. На сей раз Марина встретила Игната как своего. Игнату даже показалось: она ждала его и была рада, что он приехал.
И еще несколько раз наезжал Игнат в Курганок — и один, и с Андреем, И никогда не знал, как его встретит и проводит Марина, настолько разная была она каждый раз. Видел бы, что он чужой ей, неинтересен, — перестал бы ездить: насильно мил не будешь. Так нет же. И коня приласкает: «Вислоухенький, дурненький ты мой!» — припадет щекой к теплому храпу, и до леса в санях иной раз проводит. А случалось, что и из хаты во двор не выйдет. Потом чуть было и вовсе не расстроилось все.
Старался сват и перестарался.
В одно ядрено-морозное воскресное утро глянул Игнат в окно на дорогу и увидел: возле рябины стоит привязанная лошадь и рослый мужчина в длинном белом тулупе несет из саней охапку сена. Около саней притоптывают, согреваясь, разминая ноги и бросая взгляды на окна, закутанная в белый вязаный платок молодица и еще один хлопец в ярко-рыжей, похоже лисьей, шапке.
Гости были из Курганка. В молодице Игнат узнал старшую сестру Марины — Галю, высокий мужчина в нагольном тулупе был ее мужик, Петрок, а хлопец в лисьей шапке — Маринин брательник, живший где-то дальше, за Курганком.
— Батька с поясницей слег, попросил к доктору съездить: или самого привезти, или мази какой-нибудь. Приехали в Клубчу, а Капского дома нет, смотался куда-то. Собрались было обратно, да Галя вспомнила: «Где-то тут недалеко живет наша будущая родня». И верно: для старца миля — не круг, а глядишь, вот и мы вдруг, — объяснял Петрок Игнату причину внезапного появления всей их компании. Объяснял, усмехаясь в рыжие обвислые усы и меряя широкими шагами не слишком просторное жилье Игната, нисколько не беспокоясь, поверят ли его байке или нет. Разумеется, байке этой никто не поверил. Было ясно: старый Шпак прислал разведку — посмотреть, что за люди набиваются им в родню.
Михайла и Арина были дома. Они вышли со своей половины, поздоровались, и, пока Игнат раздевал и усаживал гостей — кого на канапу[3], кого на табурет, Арина раскинула на столе скатерку, принялась носить тарелки с едой. Михайла сходил через дорогу за Андреем с Ганной, и вскоре все сидели за столом. Пожалели, что гости спешат, а то надо было бы отскочить через лес за матерью и отцом.
Заправлял за столом Андрей: и как свой человек, и поскольку на плечах у него лежали нелегкие обязанности свата. И пили, и ели, и гомонили. Гости уже чувствовали себя как свои, особенно Галя. Она перешла с Ариной на другую половину — понянчиться с малышом. Начали поговаривать о том, что пора собираться домой — зимний день короток, а путь не близкий, — когда Андрей принес еще одну темную литровую бутыль. Налил всем и стал настаивать, чтобы выпили сватовой на легкую дорогу.
Первым поднес свою чарку ко рту Петрок. Поднес и отставил в сторону, пристальным взглядом обвел застолье. За столом все было по-прежнему солидно и чинно, как и следует быть. За разговором не спешили выпивать даже эту сватову чарку. И Петрок предложил выпить за здоровье самого свата, но только чтобы сват непременно выпил первым. Тот долго не отнекивался: что ни говори, обязанность у него не простая, и хоть люди говорят, что свату всегда первое — и чарка, и… но он решительно чокнулся с Петроком, сделал два глотка, поперхнулся и, выпучив глаза, вылетел во двор. Вслед за ним повалили из хаты и гости.
— Так это ты нарошно решил так попотчевать гостей?.. — тряс Андрея за грудки Петрок.
Галя поспешно закручивала на голове платок, брательник ее в лисьей шапке разворачивал коня…
— Да я, да что вы, хлопцы! — оправдывался Андрей. — В темноте в погребе… стояли бутылки и с горелкой, и с керосином… Да вот и она… настоящая…
Долго пришлось уговаривать гостей, доказывая, что никто ничего такого не замышлял, просто перепутал человек, за что и поплатился… Свату — сватово, не сладкое, так горькое…
пела месяц спустя на сестриной свадьбе Галя, дерзко наступая на захмелевшего Андрея. Тот растерянно улыбался, отступал, озираясь то на свою жену, то на Петрока, радуясь, что так ладно все кончилось с его сватовством. Высокая, статная и веселая была у Шпака старшая дочь. Как будто и не оставила дома троих детей — песни, припевки, шутки. И Петрок хоть бы что: гуляй, баба.
Марина же вышла ростом невысокая, но живая, расторопная: тут — есть, тут — нет. То туда бежит, то сюда: на ней была и корова, и свиньи, и огород, и поле — то огурцы, то жито, то картошка, то лен, она и ткала, и пряла… Ни дня, ни минутки свободной, и все делалось словно само собой. И детей носила и рожала легко. Со стороны, кажется, и не заметно ничего, лишь малость округлится, будто поправится, в пояснице раздастся, да щеки посветлеют: то были смуглые, а то вдруг весенняя бледность ляжет на них.
«Хитрая у тебя, Игнат, баба, — смеялись мужчины. — Сегодня бегает, как девчушка, а завтра, смотришь, готово — дочку нянчит».
Что правда, то правда, горазда была на это. Станет ей плохо, начнутся схватки, — пока он сбегает за повитухой, пока приведет, она уже готова, опросталась. Так было с Соней, так и с Гуней. Одно знай Игнат, запасайся вином да встречай баб — в отведки идут…
Умела баба работать и любила все делать быстро. Тут взялась — тут готово. Игнат любил смотреть, как она жнет. На жатву всегда одевалась как на праздник: белая куплёная блузка с красной вышивкой на рукавах и на груди, черная юбка с красной оборкой по подолу, белые балетки. Косынка гладко облегает лоб, уголки убраны назад — под волосы.
2
Сговор.
3
Деревянная скамья со спинкой.