Страница 32 из 82
Ребенком, живя у венгерской западной границы, я замечал, как ощущали немцы эту твердую, гордую волю; теперь же, в центре Венгрии, я узнал, как эта воля приводит мадьяра к замкнутости, которая с известной наивностью напускает на себя естественный для нее лоск и скорее открывается скрытому взору природы, чем открытому взору людей.
Через полгода после этой поездки мои трансильванские друзья пригласили меня прочитать лекцию в Германштадте[83]. Был канун Рождества. Путь проходил по широким равнинам, среди которых раскинулся город Арад. В сердце моем звучали полные душевного томления стихи Ленау, когда взор скользил по этим равнинам; всюду ширь, которой не видно конца. Мне пришлось переночевать в пограничном местечке между Венгрией и Трансильванией. Полночи я просидел за столиком в комнате для приезжающих. За другим столом сидели карточные игроки. Здесь были представлены все национальности, которые можно было встретить тогда в Венгрии и Трансильвании. Люди эти играли со страстностью, переходящей через край чуть ли не каждые полчаса и выражавшей себя как бы в душевных облаках, которые, вздымаясь над столом, боролись между собой, как демоны, и совершенно поглощали людей. Какое различие в проявлении страстности у разных народов!
В Германштадт я приехал в день Рождества и был введен в общество трансильванских саксонцев, которые жили здесь среди румын и мадьяр. Благородная народность, желающая достойно сохранить себя, несмотря на упадок, который она не хотела замечать. Занесенная столетия тому назад на восток, но хранящая еще воспоминания о прежней жизни, эта немецкая народность желала сохранить верность своим первоистокам, однако это придавало ее душевной организации черту отчужденности от мира, которая выражалась в жизни как привитая воспитанием веселость. Я провел прекрасные дни среди немецкого духовенства евангелической церкви, среди учителей немецких школ и других немцев-трансиль-ванцев. Сердце мое с теплотой раскрывалось навстречу этим людям, развивавшим в заботе о своей самобытности культуру сердца, обращенную прежде всего к другим сердцам.
Теплота эта жила в моем сердце и тогда, когда я, закутанный в толстую шубу, ехал на санях в лютый мороз по хрустящему снегу со своими старыми и новыми друзьями в сторону юга, к Карпатам (Трансильванским Альпам). Издалека — это черный, лесистый, почти отвесный склон горы. Вблизи же перед нами раскрылся дикий, ущелистый, порой навевающий ужас горный ландшафт.
Средоточием всех моих тогдашних переживаний был мой старый друг[84]. Он все время придумывал что-то новое, чтобы я ближе познакомился с трансильванскими саксонцами. Он и теперь делил свое время между Веной и Германштадтом. Чтобы сохранить трансильванское саксонское население, он основал еженедельную газету в Германштадте. Предприятие это, в котором принимали участие почти все представители саксонства, целиком основывалось на идеализме и не содержало в себе ничего практического. Через несколько недель газета закрылась.
Благодаря таким событиям, как это путешествие, посылаемым мне судьбой, я мог выработать отношение к внешнему миру, которое давалось мне нелегко, в то время как жизнь в духовном элементе была для меня чем-то совершенно естественным.
В Вену я возвращался с грустными воспоминаниями. Вскоре после приезда мне в руки попала книга, о "духовном богатстве" которой говорили в самых широких кругах: "Рембрандт как воспитатель". Эта книга обсуждалась повсеместно, и при этом всегда говорили о появлении совершенно новой духовности. Но именно на этом явлении я убедился, насколько же я был одинок со своей душевной организацией среди современной мне духовной жизни.
Эта столь превозносимая всем миром книга ощущалась мной так: некто в течение нескольких месяцев решил проводить каждый вечер в хорошем кафе, прислушиваясь ко всем "остроумным" суждениям, высказываемым сидящими за своими столиками "выдающимися личностями", и записывать все это в афористичной форме. После этой продолжительной "предварительной" работы он бросил все эти записки с изречениями в сосуд, сильно встряхнул его и затем извлек их обратно. Потом он их соединил как попало, и таким образом возникла книга. Критика эта, конечно, преувеличена. Но мое восприятие жизни вынуждало меня отклонять все то, что современный "дух времени" превозносил как величайшее достижение. "Рембрандт как воспитатель" — это книга, которая держалась на поверхности лишь благодаря остроумно поданным мыслям, не имеющим никакого отношения к истинным глубинам человеческой души. Мне было больно, что она почиталась моими современниками как творение глубокой личности, в то время как я должен был полагать, что подобное барахтанье мыслей в мелких заводях духа лишь изгоняет из душ все глубоко человеческое.
Частные уроки я начал давать с четырнадцати лет, и моя судьба была связана с этой деятельностью целых пятнадцать лет — до начала второго, проведенного в Веймаре, периода моей жизни. Развитие многих человеческих душ в детском и юношеском возрасте связалось с моим собственным развитием. Я имел возможность наблюдать, как по-разному "врастают" в жизнь представители мужского и женского пола. Ведь наряду с мальчиками и юношами мне приходилось заниматься и с девочками. Одно время я даже преподавал геометрию матери того мальчика, воспитание которого вследствие его патологического состояния было поручено мне. Этой женщине и ее сестре я читал также лекции по эстетике.
В семье этого мальчика[85] я чувствовал себя в течение многих лет как в родном доме, откуда я направлялся на занятия и в другие семьи. Благодаря близким дружеским отношениям с матерью этого мальчика я полностью делил все радости и горести этой семьи. Женщина эта отличалась редкой красотой души. Она всецело была поглощена заботами о развитии и судьбе своих четырех мальчиков. На ее примере можно было изучать великую материнскую любовь. Совместная работа с ней в области воспитания придавала жизни прекрасное содержание. В сфере искусств она обладала способностями к музыке и занималась ею с воодушевлением. Музыкальные занятия со своими мальчиками, пока они были малы, частично она проводила сама. Со мной она говорила о самых разных жизненных проблемах, относясь ко всему с полным пониманием и глубочайшим интересом. Огромное внимание проявляла она и к моим научным и другим работам. В то время я ощущал глубочайшую потребность обсуждать с ней все, что было мне близко. Когда я говорил о моих духовных переживаниях, она прислушивалась ко мне довольно своеобразно. Рассудку ее эти вещи казались привлекательными, что не мешало ему относиться к ним с известной сдержанностью; душа же воспринимала все. При этом она обладала некоторым натуралистическим воззрением на человеческое существо. Моральная душевная организация всецело мыслилась ею в связи со здоровым и больным состояниями тела. Если можно так выразиться, о людях она инстинктивно мыслила по-медицински и при этом с натуралистическим оттенком. В высшей степени интересно было беседовать с ней об этих вещах. Во внешней жизни эта женщина с сильнейшим чувством долга переносила все то, что выпадало на ее долю, но внутренне она ко многому относилась как к чему-то, не имеющему к ней никакого отношения. На свою судьбу она смотрела как на нечто, тяготившее ее. От жизни она ничего не требовала и принимала ее такой, как она есть, — если только это не касалось ее сыновей. Все связанное с ними она переживала в сильнейших душевных эмоциях.
Все это — душевная жизнь женщины с ее трогательной любовью к сыновьям, жизнь этой семьи с ее обширным кругом родных и знакомых — переживалось и мной. Однако не обходилось и без затруднений. Семья эта была еврейская. В своих воззрениях она была совершенно свободна от каких-либо расовых или религиозных предрассудков, однако отец семейства, к которому я был очень расположен, обладал известной чувствительностью ко всем суждениям, высказываемым неевреем о евреях. Это было следствием вспыхнувшего тогда антисемитизма.
83
две лекции 28 и 29 декабря 1889 года.
84
Мориц Циттер. До конца жизни (май 1921) он был в дружбе также и с Розой Майредер
85
с 10 июля 1884 года по 28 сентября 1890 года Рудольф Штайнер жил в семье Ладислауса и Паулины Шпехт в качестве воспитателя их четырех сыновей — Рихарда, Артура, Отто и Эрнста. Отто Шпехт, главный воспитанник Рудольфа Штайнера, стал дерматологом. Скончался во время первой мировой войны от инфекционной болезни