Страница 73 из 97
Наконец, ноги сами привели меня к нашей церкви. Ее двери были распахнуты настежь, внутри царили тишина и запустение: все иконы были вынесены, покровы из драгоценной парчи сорваны, алтарная преграда разрушена, мраморные плиты пола – и те выворочены. Главное украшение храма, мозаичная икона, валялась, разбитая на куски. Не могу описать вам, моя госпожа, как меня потрясло это зрелище! Мои глаза застилал туман, я готов был разрыдаться, но в этот момент услышал чьи-то шаги, а немного погодя увидел Феофано, входящую следом за мной.
– Слава Господу и Пресвятой Деве! Я уже давно ищу тебя, – сказала она, хватая меня за руку. – Пойдем скорей отсюда, мне есть, что тебе рассказать…
Я пошел с ней. Куда мы направились? Хм… Помню, что возле старого акведука моя наставница, наконец, остановилась и поведала, что вот уже несколько дней она тайно посещает узников в тюрьме, принося им еду. Многих сегодня отпустили на свободу, но моего отца, дядю Евсевия и еще двенадцать человек обвинили в приверженности манихейской ереси, и дело их передали церковному суду.
– Как такое может быть?! – закричал я. – Кто в это поверит? Мой отец и дядя – ревностные христиане. Дядя отказался переменить веру, даже когда речь шла о спасении жизни и состояния! Все, знающие его, это подтвердят!
– Да, но обвинение очень серьезно, – со вздохом ответила Феофано. – Нашлись слабые души, которые под страхом смерти или за золото, показали, что в доме твоего дяди проходили тайные собрания, на которых присутствующие чтили Сатаниала… тьфу-тьфу-тьфу, да сохранит нас Пресвятая Дева от всякого зла!
Услышав это, я почти готов был наброситься на нее с кулаками, и она торопливо продолжила:
– Подожди, Никифор, послушай… Я говорю лишь то, что мне удалось узнать. Но твоим родным и другим тоже грозит страшная опасность. Они чисты перед Богом и неповинны в том, в чем их обвиняют. Ни один не запятнал себя сочувствием еретикам – это также верно, как и то, что я сейчас стою перед тобой…
– Тогда в чем же дело? – спросил я.
Феофано медлила с ответом. Наконец она призналась, что все обвиненные в ереси на самом деле являются хранителями тайного знания, которое передается из поколения в поколенье – знание о великой тайне времени. К несчастью, любое знание обречено вызывать подозрение у невежества – последнее ищет себе оправдание в том, что объявляет первое зловредным и опасным. Так случилось и с моими родственниками: они не могли раскрыть того, что знали, а даже если бы и смогли, то им бы все равно никто не поверил.
Потом я узнал, что при обыске дядиного дома нашлись подозрительные рукописи; то же самое обнаружилось в церкви Святой Девы. Когда Феофано упомянула об этом, перед моими глазами словно молния сверкнула.
– Они нашли твои таблички и папирусы?
Она промолчала, но это молчание было красноречивее любых слов. Тогда, совершенно потеряв голову, я схватил ее за плечи и принялся трясти изо всех сил.
– Это ты во всем виновата! – кричал я ей в лицо. – Это тебя надо отправить на костер! Ты, еретичка! Из-за тебя арестовали отца и дядю! Я ненавижу тебя, ненавижу! Хоть бы ты сдохла, от тебя одни несчастья!
Бедная девушка пыталась что-то сказать, но из-за тряски у нее так стучали зубы, и она несколько раз прикусила язык, а потому не могла вымолвить не слова. Потом я оттолкнул ее и объявил, что немедленно отправляюсь к патриарху, чтобы упасть ему в ноги и вымолить прощение своим родным. Это было безумием, но в тот момент я воистину готов был на что угодно. Я велел Феофано идти со мной и быть моей свидетельницей, я потребовал от нее полной выдачи всех тайн, в противном случае я угрожал ей дыбой и плетьми, и Бог знает чем еще… Она слушала меня, не перебивая, только молча прижимала руки ко рту…
Глаза Порциуса Гиммеля блестели, сведенные брови напряженно подрагивали. Он смолк, тяжело переводя дыхание, а потом прикрыл лицо ладонью, еле слышно шепча:
– Так много уже забылось… Но ее лицо в тот момент я хорошо помню и буду помнить, наверное, до самой смерти. Cicatrix conscientiae pro vulnere est – запомните это, фрейлейн Мартина, и еще – semper minus solvit, qui tardius solvit.** Да, так уж повелось, и я не считаю себя в праве что-то утаивать, хотя и horresco referens…***
Словом, Феофано, выслушав мои требования и угрозы (в которых, надо сказать, было более чувства, нежели смысла), не стала отвечать мне тем же. Вместо этого она, как могла, утешила меня, заявив, что не все еще потеряно и есть надежда на спасение, даже если моего отца и других приговорят к худшему, то есть к костру.
После этого девушка под большим секретом поведала, что франки, разорившие нашу церковь, все же не нашли главного – божественный Колос, хранившийся в тайнике за иконой "Девы с колосьями". Сама Феофано успела вынести его раньше, чем начался погром.
Устремив на меня пристальный взгляд, она сказала так:
– Видит Бог, Никифор, я сделаю все, чтобы спасти невинных, хотя тем самым, возможно, помешаю им обрести мученический венец и себя обреку на вечное проклятье. Если придется, я совершу то… то, чего не должна… даже под страхом смерти… Да простит меня Пресвятая Дева! – и Феофано заплакала.
Потом мы условились, что станем по очереди дежурить у ворот тюрьмы, и к чему бы ни приговорили заключенных, мы будем готовы на все, чтобы помешать совершиться несправедливому наказанию.
– Вам удалось спасти отца и дядю, доктор Порциус? – широко раскрыв глаза, спросила Мартина.
– Они не признали себя виновными в ереси, и суд приговорил их к сожжению на костре, – с тяжелым вздохом ответил тот. – Несколько человек, не выдержавших пыток и оговоривших себя и других, подвергли публичной порке, ослепили, после чего они были сосланы в дальние монастыри на вечное заточение. Но мои родные оказались куда более стойкими, и пытки их не сломили…
Девушка зябко передернула плечами.
– Но ведь они не были еретиками, правда же?
– Конечно, нет. Они называли себя хронитами, слугами Хроноса. Их целью было передавать древнее знание, но все они были истинными христианами, верными сынами церкви.
Мы с Феофано узнали, что приговор приведут в исполнение рано утром в тюремном дворе. Обстановка в Городе была тревожной, опять пришли слухи о наступлении болгар на севере, православное и католическое духовенство затеяло новый спор о десятине, богатые горожане выступали против насаждения франкских обычаев. Публичная казнь представителей знатных греческих семейств могла привести к открытому выступлению против властей, поэтому ее решили провести спешно, в присутствии лишь малого числа свидетелей.
Нам не удалось проникнуть внутрь, и мы смешались с толпой черни, которая, несмотря на ранний час, собралась у тюремных ворот, чтобы поглазеть, как будут жечь еретиков. Сразу после восхода солнца осужденных со связанными руками вывели во двор. Там стояли три столба, вокруг которых был сложен большой костер. Я увидел отца и дядю – на них не было ничего, кроме длинных рубах; дядя Евсевий еле передвигал ноги, и отец подставлял ему плечо; стражники толкали их копьями. Всего во дворе собрались не более пятнадцати человек: семеро осужденных, палач с помощниками, профос, стража и православный священник. Потом к воротам подъехало несколько всадников и изъявило желание попасть внутрь – в одном из них я узнал франкского барона, ворвавшегося тогда в нашу церковь. Я узнал его по гербу – волчьей голове на красном поле; с тех пор этот знак сделался для меня ненавистнее всего… но не о том речь.
Барон прибыл специально, чтобы увидеть "как станут корчиться мерзкие чернокнижники, когда дьявол начнет кусать их за бока" – это были его собственные слова. Из всех присутствующих он выглядел самым довольным: громко смеясь, он подзадоривал стражников хорошенько намять осужденным бока и обещал им за это по пригоршне серебра. Его люди затеяли возню у ворот, отгоняя чернь с дороги. Воспользовавшись этим, я и Феофано проскользнули во двор.
Еще раньше я заметил, что моя наставница прячет под покрывалом продолговатый сверток, похожий на спеленатого младенца – теперь она стала понемногу его разворачивать. Меня отвлекли стражники, попытавшиеся вытолкать нас за ворота; сопротивляясь изо всех сил, я вдруг увидел, как помощник палача схватил моего отца и стал привязывать его к столбу. У того видимо была перебита рука, от боли или слабости он почти терял сознание, но его мучитель не обратил на это внимания и еще сильнее вывернул ему руки.