Страница 13 из 40
Она уже забралась под одеяло.
Мои прыгающие пальцы никак не могли справиться с пуговицами.
... «Не спеши»... Малушка крепко сжала пальцами мое плечо. По ее дыханию я понимал, что у меня начинает получаться что-то. Сознание, почти утраченное в первые минуты, возвращалось ко мне, как выявляются предметы из расходящегося тумана и организуют пространство вокруг. Я почувствовал, как проклевывается во мне самоуверенность мужчины, убеждающегося, что он удовлетворяет женщину на ложе. В эту минуту неправдоподобно громко зазвонил телефон.
«Вот дурак, — замерла Малушка. — Пуньку разбудит».
Она выскользнула из моих рук и побежала босиком к двери.
Телефон снова зазвонил, будто под самым ухом.
«Теперь будет всю ночь трезвонить, спать не даст сволочь», — раздался из коридора старушечий голос.
В комнате у самой двери чернел на стене прямоугольник навесного аппарата.
«Я сплю. Оставь меня в покое, — сердито сказала Малушка в трубку. — Очень глупо. Ну, приезжай, проверяй. Не могу больше говорить — Пунька проснется».
Рычаг телефона клацнул, как винтовочный затвор.
«Ей вообще телефон не положен, — объявил в коридоре другой голос. — А кому надо, не добьешься».
«У меня муж в оперативной части работал, нам отдельный телефон полагался. Вот они и злятся».
Малушка быстро забралась под одеяло.
«Замерзла совсем. Видишь, ноги какие холодные»...
Я ушел от нее под утро. Дождь кончился. На бульваре пахло мокрой листвой. У Арбатских ворот сутулился в кресле Гоголь, кутаясь в тяжелую бронзовую шинель.
Поначалу я летел, как на крыльях. Радость совершившегося, радость оттого, что совершилось то, чего я давно желал и ждал, несла меня. Земля будто сама катилась мне под ноги. Я не мог согнать улыбку с лица, мне хотелось петь, приветствовать редких встречных добрыми, веселыми словами. Но постепенно, будто я подымался в гору, шаг мой делался тяжелее, неуютные мысли начали, как кислота, разъедать мою радость, возникавшие в памяти картины понуждали морщиться от стыда. Я думал о том, что еще вчера в это время я не был знаком с женщиной, даровавшей мне эту радость, и о том, что, если бы Лёвка познакомил с ней не меня, а какого-нибудь другого из своих приятелей, то всё, что произошло, произошло бы не со мной, а с ним, с другим. Я вспоминал бутылки, шумно раскатившиеся под моими ногами, и «толстожопого», и телефонный звонок, и всего больше Пуньку, то ли спавшего, то ли не спавшего за высокими бортами детской кроватки у нашего изголовья, и от предположения, что Пунька не спал, всё, что совершалось и говорилось между нами, казалось мне теперь особенно стыдным. Дома я слегка приотворил дверь в комнату родителей, прислушался, как они дышат. В столовой меня ожидали два бутерброда с сыром, прикрытые салфеткой, чайник с душисто заваренным чаем под бордовым стеганым колпаком, ломтик лимона, заранее положенный в стакан, — обычная мамина забота, когда я где-нибудь задерживался. Под стаканом на четвертушке бумаги — шутливая записка рукой отца: поскольку спокойная ночь уже позади, он сразу желал мне доброго утра. Я не стал ни ужинать, ни завтракать; запалил в ванной газовую колонку, скинул одежду и долго стоял под горячим душем. Потом расстелил на диване в столовой свою постель и, будто с вышки нырнул, погрузился в сон.
Когда я проснулся, первое мое желание было — скорее снова оказаться у Малушки.
Номер телефона Малушка мне не дала — обещала позвонить сама, как только обстоятельства позволят. На шестой день я набрался смелости, махнул рукой на мужское самолюбие и отправился к ней. Я остановился у двери, задыхаясь от волнения, — каждое мгновение однажды пережитого за этой дверью казалось мне прекрасным. Подняв руку к звонку, я вдруг сообразил, что не знаю фамилии Малушки, как, впрочем, и настоящего имени ее. Татарка, — вспомнил я. Возле звонка на листке были начертаны одна под другой пять или шесть фамилий, все одинаково однообразные, не оставлявшие простора для предположений. Я глубоко вздохнул, побеждая страх, и наобум четыре раза нажал белую кнопку. Дверь почти тотчас распахнулась — на пороге стояла Малушка.
«Нет, нет, ко мне нельзя. Я занята».
«На пять минут». Мне было противно — так жалобно прозвучал мой голос.
«Нет, нет, никак нельзя». Придерживая меня рукой, Малушка через плечо крикнула кому-то: «Это агитатор. Я сейчас».
«Ты позвони мне завтра», — попросил я.
«Слушай, — сказала Малушка. — Ты лучше напиши этой девочке твоей. В Латвию. Чего она там мучается».
И она захлопнула дверь.
Если сидящего Гоголя, изваянного Андреевым, медленно обойти, двигаясь слева направо, увидишь, как ироническая улыбка на его лице постепенно оборачивается исполненной отчаяния трагической маской. Можно, впрочем, двигаться и в противоположную сторону.
На Арбатской площади я встретил своего школьного приятеля Гелю Семенова и, не в силах сдерживаться от терзавшей меня тоски, поведал ему о своем злосчастии. Геля оказался опытным психологом: он завел меня в первую же попавшуюся на нашем пути закусочную, взял двести грамм водки и до полуночи утешал меня рассказами о коварстве женщин, которых — женщин — было у него, судя по этим рассказам, видимо-невидимо.
Дома на покрытом белой скатертью столе мне были оставлены бутерброды с сыром, душистый чай и кружок лимона в стакане. Я остановился возле двери родителей и прислушался, дышат ли они. Они разговаривали обо мне.
«Cherchez la femme, я убеждена, — сказала мать. — Ты бы поговорил с ним».
«Если женщина, тем более не следует вмешиваться, — возразил отец. — Ему надо самому всё пережить и решить. Не то мы же и виноваты окажемся».
«Как бы глупостей не наделал».
«Не исключено. Но, знаешь, лучше потом вместе с ним страдать и расхлебывать, чем когда-нибудь от него услышать, что мы помешали его счастью».
«Это у Метерлинка, кажется: люди с улицы видят в окно освещенную комнату, там происходит что-то, но толком понять или как-то вмешаться не в силах...»
Лёвка, забредший ко мне сочинять очередную текстовку, объяснил:
«К ней, к Малушке, уже полгода офицер один ходит, моряк. То женится, то не женится, измучил ее совсем. Хочешь, я тебя еще с какой-нибудь познакомлю. Есть одна совершенно потрясающая баба. Между прочим — кандидат химических наук...»
Глава десятая. По-женски
«Ты, Сергей, погуляй, к чаю купи что-нибудь, вот деньги, а мы с Жанной пока сядем поговорим по-женски».
Волосы у Сережиной мамы аккуратно уложены, губы подкрашены, маникюр — Жанна представляла себе ее попроще.
В тот четверг, торопясь, как всегда, от желания поскорее остаться вдвоем, прибежали в свой «терем-теремок» (так между ними говорилось) — дверь в квартиру была заперта изнутри, и ключ в замке. «Что такое? — удивился Сережа. — Наверно, у мамы дежурство отменилось?»
«Я лучше пойду», — сказала Жанна.
«Никуда не пойдешь, — сказал Сережа. — Вам давно пора познакомиться. Я не хочу скрывать от мамы, что ты есть. Она у меня всё понимает»...
«Я смотрю, вешалки, пуговицы пришиты, и дома порядок, посуда перемыта, и белье постельное сложено аккуратно...»
«Очень уж неулыбчивая, — подумала Жанна. — И глаза усталые».
Из кухни доносилось: диктор, стараясь придать голосу значительность, читал по радио какую-то долгую статью. Жанна вдруг сообразила: когда они с Сережей приходят сюда, радио тоже всегда включено. Вовсе они это радио что ли не выключают? Наверно, с войны повелось — жить со включенным радио.
«Я, признаюсь, надеялась, что с этим Сергей подождет. Упустила. Он ведь — дитя. Прежде девочки на него никогда внимания не обращали. Называли: „профессор“. А в „профессоров“ не влюбляются. И вдруг — вы. Красивая девушка. Глаза, волосы. Как ему было устоять?»
«Говорит ровно, не запинаясь, как по-написанному». Щеки у Жанны пылали.
«Не сердитесь: я без обиняков. Вы ведь живете с Сергеем? Как женщина?»
«Мы с Сережей любим друг друга».