Страница 12 из 40
И еще — я ждал Малушку.
«Музычку бы поставила, — попросил Лёвка. — Уютное что-нибудь. Для души».
Он развалился по-хозяйски в старинном кресле, приставленном к столу вместо стула. Под лампой заметно стало, что в его темных курчавых волосах много седины.
Галка покрутила ручку патефона, опустила на пластинку мембрану с иглой. Заигранная пластинка зашуршала. «Снова пою...», — прорвался из шороха исполненный неги голос Вадима Козина.
«Говорят, сидит», — подмигнул Лёвка.
«Навряд. Тогда бы запретили. Умер, говорят», — отозвалась Галка.
«Снова пою песню свою...» — то ли из Сибири, то ли из небытия напоминал о себе певец.
В коридоре послышались три резких звонка.
«А вот и Малушка», — сказала Галка и пошла отпирать дверь.
...Похожа на цыганку. Черные смоляные волосы, смуглая желтоватая кожа, широко расставленные агатовые глаза. Расклешенное платье явственно выдавало ее худобу, ее узкие бедра.
«Мой друг, — подмигнул в мою сторону Лёвка. — Прошу любить и жаловать. Особенно — любить». Он засмеялся. «Между прочим, стихи пишет».
«А кто мне билет на футбол обещал?» — спросила Малушка.
«Будет билет. На финал».
За тесным столом Малушке определили место рядом со мной, я старался не смотреть на нее, щека моя горела, как будто я сидел боком к отворенной печке.
«Почитай стихи, — почти приказал мне Лёвка. — Последнее давай, из Крестьянки».
Ему хотелось, чтобы я прочитал текстовки под его этюдами.
Я огласил несколько текстовок.
«Здорово, правда?» — сказал Лёвка.
«А других у тебя нет?», — спросила Малушка.
Авторское самолюбие тотчас расправило во мне крылья, я возжелал показать, что рожден, конечно же, не для текстовок. Среди моих стихов было одно, недавнее, которое казалось мне особенно удачным: умирающий Пушкин, прежде чем навсегда закрыть глаза, прощается с книгами.
«Это правда так было или ты сочинил?» — спросила Галка, когда я окончил чтение.
«Какая разница. Главное, что грустно получилось. Хорошие стихи всегда грустные», — сказала Малушка.
Вино было выпито и торт съеден.
«Потанцуем?» — Галка покрутила ручку патефона.
Сперва я, стесняясь Малушки, пригласил Галку. Когда во время танца она прижималась ко мне, я вспоминал фотографию и тотчас сбивался с шага. Потом Лёвка объявил, что «кавалеры меняют дам», и я обнял горячее, легкое тело Малушки. Мысль, что я могу обладать этой женщиной, не давала мне покоя. Я то испуганно гнал эту мысль прочь, то сдавался на волю воображения. А Малушка словно подразнивала меня, пожимая мое плечо тонкими крепкими пальцами.
Галка еще два или три раза ставила пластинку, но всем заметно расхотелось танцевать. Лёвка снова развалился в кресле, Галка устроилась у него на коленях. Я покорно шаркал ногами, дожидаясь, пока кончится музыка. Малушка сказала: «Танцевать ты не умеешь. Лучше стихи почитай». Мы отошли в темный угол и сели на Галкину кровать, покрытую клетчатым пледом. «Про любовь у тебя есть?» — спросила Малушка.
Минувшим летом я пережил, как мне представлялось в ту мою наивную пору, тяжелое любовное потрясение. Мучительные воспоминания о погубленной любви отзывались в стихах трагическими созвучиями. Малушка будто застыла — слушала и, не отрываясь, смотрела на меня широко расставленными, немигающими глазами.
Лёвка с Галкой у стола шептались о чем-то своем, это обижало мое поэтическое самолюбие. «Я ему двести дам», — сказал Лёвка. «А он отдаст?» — спросила Галка.
«Почитай еще», — попросила Малушка.
Я еще не знал тогда, что не всегда следует рассказывать женщине, которая рядом с тобой, о любви к какой-то другой, неведомой ей женщине, даже — а, может быть, тем более — если любовь несчастлива. В ту минуту мне казалось, что только эта, сидящая рядом женщина, только она одна способна вполне понять меня, и я принялся говорить — уже прозой — о девушке, которую летом встретил в Латвии, на Взморье, о прекрасных мгновениях, пережитых с ней, о том, как, расставаясь, мы верили, что скоро снова будем вместе, и как я, расставшись, почему-то не написал ей, даже не ответил на ее письма.
Несколько минут Малушка слушала молча, потом досадливо меня оборвала: «Да что мне за разница — Латвия, девушка какая-то. Я думала, ты — мне стихи читаешь...»
«Галка! — вдруг громко крикнула она. — Ты говорила, друг ваш скучает. А у него невеста на Рижском взморье. Собственный дом...»
«А тебе завидно?» — отозвалась Галка, которая, кажется, уже прикорнула на Лёвкином плече.
Я задохнулся от неожиданности.
«Ладно, не обижайся. А то я сама обижусь».
Малушка положила мне руку на колено, слегка сжала пальцы. Всё мое тело мгновенно и остро отозвалось на это прикосновение.
Она поднялась с места: «Пошли. Поздно уже. Я тут недалеко».
Лил дождь.
«Ноги совсем промокли, — сказала Малушка. — Смотри не простудись».
Она отперла дверь и приложила к губам палец. Я осторожно шагнул в темноту протяженного коридора и сразу ступил во что-то с грохотом покатившееся по полу. «Славка, дурак, опять бутылки наставил», — сказала Малушка. Ее комната была прямо напротив входной двери. Мы вошли. «Это к татарке опять ее толстожопый явился», — послышался из коридора сердитый старушечий голос. Меня явно приняли за кого-то другого. «Аа, а я-то думала Славка опять буянит», — отозвался другой помоложе.
«Всё бы отдала, задушил бы их кто-нибудь. Надоели! — сказала Малушка. — Да ты раздевайся. Смотри, мокрый, — она потрогала рукав моего пиджака. — Вешай на стул. Пусть сохнет. Тебе видно? Я свет не буду зажигать, боюсь, Пуньку разбудим».
«Кто это — Пунька?»
«Как кто! Павел Петрович. Сынок мой. Четыре года».
Комната была освещена падавшим в окно светом уличного фонаря.
Малушка сбросила туфли и подошла к детской кроватке, черневшей решеточкой высоких бортов.
«Такой чудесный! Потом посмотришь. Я его попúсать разбужу».
«Может, мне уйти?»
«Зачем? Он же спит. Он у меня молодец: спит крепко. Да и куда ты сейчас пойдешь — такой ливень!»
Малушка сняла через голову платье. «Насквозь промокла». Она присела на большую кровать, стоявшую у той же стены, что и детская кроватка, щелкнула резинками подвязок и стала стягивать прилипшие к ногам чулки. Я смотрел, не отрываясь, на ее руки и плечи, мягко светлевшие в темноте.
«Тебе в туалет не надо? — спросила Малушка. — Налево вторая дверь... Нет? Ну, подожди, тогда я схожу. И помоюсь немного».
Она повертелась так и этак, быстро расстегнула и сбросила лифчик, пояс, трусики, скомкала и сунула под матрас. Накинула халатик и скрылась за дверью.
...Когда я мечтал о том, чего я так долго желал и что должно было сейчас исполниться, я представлял себе стремительную страстную сцену, что-то безоглядное, вихревое, затягивающее, как пучина, а всякие подробности, тоже по-своему волнующие, которые я перебирал в воображении, должны были, казалось мне, неспешно предлагать себя позже, потом, когда главное впервые уже совершится. Мысль, что вместо изъявления отчаянной страсти я должен буду на глазах у женщины, которая готова стать моей, раздеваться, расстегивать пуговицы, подвязки на носках, оковывала меня, как во сне, когда вдруг понимаешь, что не можешь пошевелиться. А тут еще этот Пунька каждую минуту может проснуться и закричать... Я уже злился на себя, за то, что, не ведая броду, затеял эту игру, и на Малушку, для которой все, что пока сокрыто для меня, привычно и просто; какой-то скучный голос в душе подсказывал мне сбежать, но я знал наперед, что, если ударюсь в бегство, нипочем не прощу себе этого. Теперь — когда заветное желание уже начало осуществляться, когда я за считанные минуты уже успел вобрать взглядом в полумраке комнаты наготу моей первой женщины!..
«Да ты еще не разделся!.. Вот так кавалер, заставляет даму ждать... Или забыл, зачем пришел?»
Малушка тихо засмеялась. От нее пахло влагой, миндальным мылом, чем-то манящим и неведомым.
«Ты смешной. Я отвернусь и буду ждать».