Страница 39 из 43
— Это… Вот…
Она оглянулась. И тогда он сказал, сразу резко, чтобы она не стала его отговаривать:
— Я поеду учиться в лицей-интернат.
И она неожиданно сразу согласилась, так, что он сам удивился:
— Да, наверно, так для тебя будет лучше.
И добавила успокаивающе:
— Я смогу тебе присылать… Ты ни в чем не будешь нуждаться, у меня сейчас хорошие заказы пошли.
Он ответил:
— Я же буду на полном обеспечении.
Было странно, что мама и не думает отговаривать его. Наоборот, она радовалась:
— Там ведь никто не знает ни меня, ни папу… Всё будет зависеть от тебя, как сам себя покажешь!
И она улыбнулась ему странной улыбкой, какой он у неё не помнил:
— Ты сможешь даже не говорить, что у нас детей много, если тебе стыдно…
И получалось, что пути назад нет. На всякий случай он сообщил:
— Химичка мне сказала, что дадут характеристику, с которой только в тюрьму.
Но мама легко ответила:
— Понятно, в лицее не хотят, чтоб ты уходил. А ты посмотри список документов, который тебе прислали. Нужна там вообще характеристика?
Он не мог вспомнить, нужна или нет. Зато вдруг вспомнилось, как он, сидя на кухне за компьютером, придумал себе новое имя — Ашим. «Я точно теперь Ашим, — удивился он. — Всё у меня стало наоборот».
Когда Андрей Петрович уговаривал его поступить в лицей-интернат, он представлял, что уже взял и согласился. А мама, испуганная, уговаривает его остаться дома: «Как же ты без нас?» И он слабо доказывает ей, что уже взрослый.
А получается всё наоборот. Мама говорит:
— Тебе будет лучше без нас, если мы тебя позорим. Это счастье, что тебя зовут. Ты уже взрослый, и тебе ехать надо.
Мишка смотрел ей в лицо и не мог вспомнить, когда её такой видел. Должно быть, когда кто-нибудь в доме болел… Или когда врачи сказали, что Сашку нет смысла везти в Москву. Маме тогда нужно было делать что-нибудь, в комнате или в кухне, хоть переставлять тарелки. Или хотя бы что-то говорить. Главное — не останавливаться. И теперь она бросала и бросала ему слова, так, точно речь шла о чём-то необязательном.
— Я завтра схожу насчёт тебя в лицей. Ты же знаешь, мне настроиться надо, чтобы говорить официально… А этому… Андрею Петровичу сегодня же позвоним, предупредим, что надо тебя поставить на довольствие.
Что-то рушилось в Мишкиной жизни, примерно так, как если пинают твоё тело, и ты уже не сопротивляешься, и боли от ударов почти не чувствуешь, и думаешь с удивлением про своих обидчиков: «Что же они так?»
И сейчас он думал: «Что же она так?»
Ощущение непоправимости происходящего то накатывало, то отпускало ненадолго. Он говорил себе: «Это я, это я сделал?» Мама стремительно становилась другой. Ему казалось: она уже держится с ним, как с обувным мастером или с электриком из жилконторы: «Вы нам то-то, а мы вам тогда вот то-то, и будем друг другом довольны». По ней было видно, что она уже поняла, что надо делать.
— Я такая, как есть, — говорила она ему. — Я уже сделала для тебя всё, что могла. И отец… он больше ничего сделать не может. И ты всё правильно говоришь…
«Я, точно, теперь Ашим», — повторял про себя Мишка.
У гаражей была конечная остановка. Они опять сели на заднее сидение, тяжелые рюкзаки взгромоздили себе на колени, и мама сказала: «Пускай хоть девяносто девять старух…»
Только они втащили свою ношу в дом, как мама, не раздеваясь, убежала за Сашкой, а Мишке велела оттащить картошку в комнату, к балконным дверям — там прохладней, и велела скоро её не ждать.
— Мы прогуляемся с Сашкой, — быстро говорила она. — Погода хорошая, снежок какой… Прогуляемся и по магазинам… Ты обедай без нас. И Танька с Владькой придут — пускай нас не ждут, обедают…
Танька с Владькой пришли совсем скоро. Мишка и не ждал их в такое время. Он позабыл, что в простой школе так рано уроки кончаются, и думал, что ещё долго будет дома один. Кажется, это было в первый раз в жизни. В большой семье ему ни разу не случалось остаться одному.
И теперь он стоял посреди комнаты, озираясь, точно впервые сюда попал. Владька, наверное, будет спать на его месте, на втором этаже. Картинки свои над его подушкой наклеит. Каких-нибудь собак, или опять цветы нарисует.
Над маминым диваном был пришпилен рисунок: на голубом небе огромный красный цветок с массивными, толстыми лепестками. В углу тонким краем виднелось жёлтое солнце. По небу плыло облако в виде парусника. Владьке, видать, хотелось нарисовать и море, и на море корабль, но цветок занимал слишком много места, и Владька придумал, как выйти из положения. Под цветком по линейке была проведена линия, и на ней была почти ровная надпись: «Комелия».
— Комелия! — вслух сказал Мишка. — Видно, что кто-то писал очень грамотный!
И постарался сам в ответ себе усмехнуться.
Хотя как проверишь, «а» надо или «о»? Нет никаких проверочных слов. Не «камень» же. И не «ком». Владьке, видать, показалось неправильным писать так, как слышится. Слышим «а», значит, надо «о». «Интересно, у меня так в младших классах было?» — подумал Мишка.
И тут в коридоре заскрежетал замок, и сразу же входная дверь широко распахнулась, ударившись о стену. И одновременно в коридор ввалились и Танька, и Владька. Им было не повернуться там в пуховиках и с рюкзаками. Оба вертелись, снимая рюкзаки и ботинки, и без остановки тараторили, стараясь в чём-то убедить друг друга. Танька кричала:
— Это не наш, это новенький, это совсем-совсем новенький! Я же всех знаю в микрорайоне!
А Владька спорил:
— Я его на прошлой физре видел! У нас физра на лыжах была, я бегу, бегу, вдруг вижу — а он стоит на лыжне, смотрит…
— Это другой был, я тебе говорю, другой! Это похожий на него, я его знаю! Это был Грэй, а этого я ещё не видела…
Всё было ясно — за ними по дороге увязался ничейный пёс. И Танька не могла смириться с тем, что брат видел его раньше. Она-то привыкла, что лучше всех знает окрестных кошек и собак.
В носках она наконец-то проскользнула в комнату, увидела Мишку, воскликнула:
— А, ты дома? А мама где?
И, не дожидаясь, его ответа, опять спросила:
— А что ты тихо сидишь? Мы думали, что тебя нет! Ты не заболел?
Мишка мотнул головой.
И сестра опять затрещала:
— Знаешь, у нас возле школы новая собака, мальчик, он такой, что просто смотрит и улыбается…
— Не новая собака! — крикнул опять младший брат. — Не новый мальчик!
Но Танька, видно, устала спорить, она только поглядела на него и опять повернулась к старшему брату:
— Мишка, помоги мне поскорей затащить кастрюлю с балкона.
На балконе в большой кастрюле стояли щи. Танька долбила лёд и скребла поварёшкой по дну — доставала крупные и мелкие косточки.
— И юшки нальём, — привычно распоряжалась она. — Мишка, погляди, у нас остались ещё банки от майонеза? Я пока — разогревать…
Наконец, Танька с Владькой ушли кормить бродячего пса.
Мишка подумал, сколько ещё их не будет дома.
Деньги у него были. Он так и не вернул маме деньги, которые она давала ему, уговаривая: «Сынок, плати за себя!» — а Киркин отец аккуратно складывал купюру с купюрой и всё это сгибал пополам и засовывал Мишке в карман со словами «Не бери в голову!». Они так и лежали у него на полке, в столе, он и он не думал про них. А теперь вспомнил.
В рюкзак Мишка положил пару книжек по математике, тетрадь, калькулятор, читалку, трусы и футболку, свернул комком тёплый свитер и тоже засунул вовнутрь. Попробовал запихать следом лицейскую форму, но тогда бы ничего больше не влезло, даже зубная паста. А надо было ещё взять кроссовки. Он вспомнил: «Я же буду на полном обеспечении. Значит, мне дадут форму!». Значит, свою везти было не нужно. Тем более, на слайдах, которые им показывали, у всех была совсем другая форма.
Документы ему пришлют, когда из лицея сделают запрос. Андрей Петрович говорил: «Главное — паспорт возьми…»
Он снова оглядел комнату. Спохватился, поднял с пола форму и повесил обратно в шкаф. Подумал: «Ничего не забыл?». Увидел опять Владькин рисунок. Подошёл к столу, выбрал фломастер и аккуратно пририсовал к букве «о» хвостик, так, чтобы получилась письменная «а».