Парень из Варцихе

2

Едва успел Голиков побрить ему одну щеку, как на улице раздался протяжный крик:

— Воздух!

Я заслонил глаза ладонью и взглянул на просветы между облаками — там ничего не было видно. Но тут же я услышал знакомое металлическое гудение тяжело нагруженного бомбардировщика.

Кроме двух — трех полузасыпанных щелей, поблизости не было никакого более или менее надежного укрытия. Только у мельницы, за артезианским колодцем, я видел несколько хороших траншей. Но разве успеешь добраться до них? Вражеские самолеты стремительно приближались.

— Внимание! К мельнице бегом, держаться теневой стороны! — крикнул кто-то из командиров.

Старые, испытанные солдаты умело, по одному, по двое, молча побежали вдоль плетней и мгновенно покинули деревню.

Голиков быстро сложил бритву, сорвал полотенце с груди недобритого Вашаломидзе и, усмехаясь, сказал:

— Черт их принес... Не дали, собачьи дети, красоту навести на человека. Пошли, парень...

— Куда я такой пойду, как каторжник, с наполовину обритым лицом, — сказал Вашаломидзе, взглянув на себя в зеркальце и снимая ладонью мыльную пену. — Народ засмеет.

— Разговорчики! — прикрикнул сержант и, схватив Ладо за пояс, потащил за собой.

«Ого!.. Гордый же ты человек, парень из Варцихе!» — подумал я и побежал вслед за ними.

Первый бомбардировщик делал заход.

«Скорей, скорей!» — дрогнуло сердце.

По лицу меня больно хлестнула вывешенная на веревке гимнастерка. Потом я перепрыгнул через плащ-палатку, разостланную на траве вместо скатерти. Аккуратно нарезанные небольшие ломтики хлеба и открытые банки с мясными консервами так и остались нетронутыми.

Собака с поджатым хвостом кинулась ко мне. Она путалась под ногами, мешала бежать. До мельницы было уже недалеко. Я видел, как солдаты один за другим исчезали в черной пасти траншеи.

Из-за мельницы матросы быстро выкатывали станковый пулемет.

Раздался леденящий душу свист. Я понял, что самолет спикировал и сбросил бомбу.

На какую-то долю секунды я замер на месте, потом... не глазами, а всем своим существом увидел неглубокий ров. Я прыгнул в него, и в то же мгновение мой мозг, мое сердце, все мое тело наполнились таким грохотом, словно меня погребала горная лавина. Я зажмурил глаза и все-таки видел огненные фонтаны взрывов. Снова взревели пикирующие самолеты, опять раздался свист. Затем ничего... Ни взрывов, ни визга осколков. Только почувствовал: земля дернулась в сторону, словно пытаясь сбросить меня.

И вдруг я услышал тишину. Я действительно услышал ее. Так же ясно, как до этого слышал взрывы.

Воздушная атака была окончена.

Со стороны деревни донесся запах гари, раскаленного железа, развороченной земли и еще тот резкий, незабываемый запах, который долго носится в воздухе после бомбежки и всему: одежде, хлебу, воде, табаку и, кажется, даже словам — придает какой-то особый, неприятный привкус.

Я вылез из своего укрытия и сразу же увидел Голикова и парня из Варцихе. Они шли обратно в деревню, на ходу отряхивая гимнастерки и брюки, как будто их обдала пылью только что проехавшая машина.

У колодца они расстались.

— Бери бритву, заканчивай свой туалет... А я пойду погляжу, что тут гитлеровцы натворили.

Голиков говорил сейчас тихо, приглушенным голосом, как обычно говорят солдаты после большой бомбежки.

Ладо кивнул головой и, прикрыв рукой небритую щеку, быстро зашагал по безлюдной деревенской улице.

3

В батальоне капитана Геловани нельзя было найти еще двух таких совершенно несхожих характером людей, как разведчики Алексей Голиков и Ладо Вашаломидзе. Только в одном они походили друг на друга — оба были не из трусливого десятка. Может, это и сделало их закадычными друзьями.

На долю друзей часто выпадали трудные дела, но с пустыми руками они почти никогда не возвращались: то приведут до зарезу нужного пленного, то добудут важные сведения о противнике, а то «пошумят» в тылу у немцев так, что меня не раз срочно посылали к разведчикам за материалом для первой полосы.

К сожалению, Алеша Голиков не любил говорить о своих делах. Не знаю, была ли причиной этому скромность храброго человека или, может, он просто был неразговорчив, как многие лесорубы.

Я часто беседовал с ним, если только это можно назвать беседой.

— Я слышал, что ты был вчера в деле, Алеша, — говорил я, доставая из сумки тетрадь и карандаш.

Алеша смотрел на меня так, как будто его собирались пытать или во всяком случае сулили что-то недоброе.

— Да, было дельце.

— Что же именно?

— Надо было взорвать дот.

— Ну и что?

— Взорвали.

— Да расскажи ты толком, милый человек!

— Ну, подобрались ночью и взорвали.

— Нет, Алеша, двумя словами ты от меня не отделаешься.

Он добродушно улыбался и обычно предлагал мне:

— Хочешь, позову Вашаломидзе? Мы вместе были, он хорошо рассказывает.

— С ним я потом увижусь, друг. Сперва расскажи о себе. Ты, говорят, первым ворвался в дот...

— Если ты все уже знаешь, то чего же рассказывать?

— Разве это все, Алеша? — огорчался я. — Ты пойми: мне же написать надо. Расскажи, ради бога, подробнее.

— Подробнее? Вот Ладо и расскажет тебе подробнее.

Как-то, поговорив с Вашаломидзе, я напечатал об Алеше небольшую заметку в нашей газете, чем вызвал его неодобрительное замечание: «Что, кроме меня, никого не нашел?»

А Вашаломидзе, тот действительно был кладом для газетчика. Его не нужно было упрашивать: сядет рядом, поставит свою снайперскую винтовку меж ног, достанет бархатный кисет — и успевай только записывать! Слушать его было очень интересно. Кроме всего прочего, он знал много смешных солдатских историй и так уморительно изображал знакомых нам людей, что мы просто покатывались со смеху. Больше всего попадало в этих его рассказах Вардену Джишкариани, по прозвищу Чвениа[5], бывшему счетоводу Кутаисского коммунального банка. Солдаты прозвали его так потому, что он каждый раз, когда где-нибудь разрывался снаряд или пролетал самолет, спрашивал: «Чвениа?»

Его часто обманывали, отвечая: «Чвениа». Это чудодейственное слово мгновенно успокаивало Вардена Джишкариани. Правда, он вскоре разобрался во всем этом, но имени, данного ему при крещении, так и не сумел вернуть — все называли его Чвениа.

Ему было тридцать шесть лет. Он рано облысел, остатки волос поседели, но лицо у него было пухлое, розовое, как у младенца. Широкая, точно с чужого плеча, одежда была под стать его грузной, мешковатой фигуре.

Вардена Джишкариани я знал еще по Кутаиси. Мы с ним жили тогда на одной улице, на берегу бурного Риони, около Белого моста. Это был тихий, нелюдимый человек, которого редко можно было встретить в гостях у наших общих знакомых или на шумных вечерах в клубе кооперации, где в то время выступали лучшие тбилисские артисты.

Мне говорили, что таким его сделало большое горе: во время первых родов умерла его жена, а через несколько дней не стало и ребенка.

Варден вторично не женился. Он жил одиноко. Единственным его увлечением и радостью в его замкнутой жизни было сочинение кроссвордов и шарад. Вернувшись со службы, наскоро проглотив холостяцкий обед, он доставал заветную папку и до поздней ночи чертил аккуратные квадратики, рисовал фигурки животных и птиц для своих замысловатых шарад.

Изредка произведения Вардена появлялись в столичных журналах и газетах, и, когда его по этому поводу поздравляли, он виновато улыбался и бормотал в ответ что-то невнятное.

В армию он пошел добровольно, чем немало удивил своих знакомых, которые знали, что еще в молодости по какой-то болезни Варден был освобожден от военной службы. Уже на фронте, как-то распив со мной бутылочку чачи, Варден признался, почему он это сделал.

Первые месяцы войны не очень изменили однообразное течение его жизни. Правда, после того как ушли в армию все его сослуживцы, способные носить оружие, Вардену приходилось работать намного больше, да и к тому же ему, одинокому человеку, надо было выстаивать в очередях и за керосином, и за хлебом, и за скудным продовольственным пайком военного времени.

5

Чвениа — наш, свой.