Парень из Варцихе

Однажды меня послали встретить новое пополнение нашей дивизии. Триста человек, в большинстве грузины, накануне ночью перешли через перевал Кабардинку и теперь, после утомительного похода, отдыхали в селе Курчанка.

Прежде чем я нашел своих земляков, сумасшедший вездеход долго кружил меня по пыльной степи без пути-дороги. В этом краю почти все села назывались Курчанка.

Мы проехали Верхнюю Курчанку; Нижнюю Курчанку, Новую, Старую, Большую и даже Горную, расположенную на невысоком холме. Но грузинских бойцов нигде не оказалось. Когда мы уже почти совсем потеряли надежду найти их, девушка-регулировщица сказала нам, что, кажется, есть еще одна Курчанка — вон там, за теми зарослями камыша.

Было около полудня, когда машина, обогнув небольшое обмелевшее озеро, въехала в седьмую по счету Курчанку.

Помню притаившиеся в садах белые домики, желтые тыквы на соломенных крышах и старую хромоногую лошадь, которая с трудом ворочала огромное колесо артезианского колодца.

— Мамука! — кричал солдат, стоявший на колодезном срубе. — Отвяжем-ка эту старушку, закрутим сами колесо, а то помрем без воды.

Сержант Алеша Голиков радостно кинулся ко мне. Он сопровождал маршевые роты от самого Геленджика.

— Не люди, а львы. Я, признаться, тревожился за пожилых. Как ни говори — перевал... Но ни один человек не отстал в пути. Всех привел... Ну что, пообедаем?

— Устал я с дороги, отдохну немного.

— Отдыхай, а я пока побреюсь.

Голиков принес пустой ящик из-под снарядов, поставил на него зеркальце, а затем, сняв с себя ремень, сунул один конец его в руки какому-то солдату и стал править бритву.

С Алексеем Голиковым я познакомился почти в самом начале войны. Ему было за тридцать. Лесоруб и охотник, он двенадцать лет провел в лесах Карелии, и в память об этих годах остался у него глубокий шрам над левой бровью — однажды у товарища сорвался с рукоятки топор и задел его. Худощавый, жилистый, Голиков умел ходить почти неслышно, с той легкостью, которая дается долгой жизнью в лесу. Две прямые борозды на опаленных солнцем щеках и плотно сжатые тонкие губы делали его лицо строгим, но глаза у него были спокойные, добрые. Трудно было поверить, что эти глаза не раз глядели смерти в лицо.

...Я умылся у колодца, потом расстелил шинель под плетнем на запыленной траве и прилег.

С утра нас томило кубанское пекло. Облака висели низко над землей, собиралась гроза, духота была нестерпимой. В тишине знойного полдня глухо громыхали отдаленные разрывы снарядов.

На берегу озера матросы яростно сдирали с себя одежду — полосатые тельняшки и синие полотняные брюки взмывали в воздух и падали на траву, как большие подстреленные птицы.

Уставшие солдаты маршевого батальона, спасаясь от жары, разместились в скудной тени живой изгороди. Одни уже безмятежно храпели, другие писали письма или доедали остатки домашней снеди, а кто от нечего делать рылся в вещевом мешке, что-то доставал оттуда, вертел в руках, разглядывал, точно новинку, и укладывал обратно.

— Странное дело, — услышал я рядом с собой чей-то голос. — Вот лежу, не двигаюсь, даже ни о чем не думаю — и все-таки обливаюсь потом. Что это, солнце или геенна огненная?

Я поднял голову. Невдалеке от меня лежал рослый, могуче сложенный, крепкий человек. Мне сразу бросились в глаза его орлиный нос и высоко вздернутая левая бровь. Давно не бритая борода и усы не могли скрыть мужественной красоты его лица.

Хорошая была у него внешность. И не одна только внешность. Что-то очень привлекательное и доброе почувствовал я в его доверчивых глазах, в ласковом, певучем голосе и тотчас же отозвался:

— Да-а, Кубань-матушка.

— А какой богатый край! Не думал, что здесь такие виноградники, — сказал он и подвинулся ко мне на локтях. — Правда, насчет вина не скажу — не довелось попробовать. А маджари из здешнего винограда прекрасное.

— А откуда взялось маджари, парень?

— Вчера в дороге шоферы угощали... Не хватало только тыквы и вареных початков, а то бы совсем в Имеретии себя почувствовал. Ох-хо-хо, как, должно быть, хорошо там сейчас!.. — добавил он, помолчав, и как-то застенчиво, по-детски улыбнулся.

Этой улыбкой он покорил меня окончательно. Что может быть прекраснее чистой, искренней улыбки на мужественном лице!

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ладо Вашаломидзе.

— Имеретин, значит.

— Да, из Варцихе. — Он сощурил глаза, точно всматриваясь во что-то далекое. — Ты бы от души порадовался, если бы увидел наши виноградники. В прошлом году мое звено по полпуда гроздьев собрало с каждой лозы. В нынешнем не знаю, как будет, даже окопать не успели — призвали в армию. Но не это меня заботит — звеньевой осталась моя матушка, а она не подведет. Только как бы не запоздали выдать ей купорос...

В голосе его прозвучала тревога. Мне показалось, он сейчас встанет и зашагает обратно к себе в деревню, чтобы уладить дело с купоросом.

— А почему ей не дадут купороса?

— Да так! Я немного повздорил с заведующим складом.

Ладо огорченно замолчал. Я попытался успокоить его:

— Теперь твой заведующий складом тоже, верно, на фронте, парень.

— Куда ему! Он хилый, не поймешь, в чем душа держится, кто пошлет такого на фронт! Мы с ним на пирушке повздорили. Стали петь песни. Пока он был трезв, сидел и молчал, а выпил два рога — и начал визжать, словно его режут. Ни голоса у человека, ни слуха. Тут я нарочно затянул одну забытую, старую песню «Сказал Соломон...». Думаю, может, хоть теперь отстанет от нас. Но ничуть не бывало. Орет да еще пальцами перебирает по горлу, чтобы с дрожью получалось. Тут смех меня одолел. Перестал я петь, и другие замолчали. А он обиделся и давай меня ругать. Я слово скажу — он мне два. Так, слово за слово, дело до того дошло, что пришлось нас разнимать. Ничего особенного и не было, да человек-то он злопамятный: вдруг в самом деле обидит мою мать... Сам знаешь, что такое виноградарское звено без мужчины...

— А отца у тебя нет?

— Как же, есть! Он у нас богатырь, двух таких, как я, одолеет. Только он сейчас на строительстве дороги работает.

— Бедные женщины! Теперь им приходится и за себя работать и за мужчин. Нелегко им...

— Да, нелегко, — со вздохом проговорил он и задумчиво опустил голову, словно не радуясь своим мыслям.

Пока я с ним разговаривал, Голиков успел побриться и даже выкупался в озере и, заметно повеселев от этого, подошел к нам, натягивая на мокрое тело чистую рубаху.

— Ну, товарищ грузин, угощаешь сухумским табачком? — сказал он моему собеседнику, присев на корточки перед ним.

— Пожалуйста... Только это не сухумский, а из моей деревни, — ответил Ладо, протягивая Голикову вместительный кисет из черного бархата.

Оторвав от газеты изрядный кусок, Голиков принялся сворачивать цигарку, и только тогда Ладо увидел, что на левой руке сержанта не хватает двух средних пальцев.

— В бою потерял? — спросил Ладо, не отрывая взгляда от изуродованной руки Голикова.

Сержант усмехнулся:

— Нет, браток, девушки на гулянке откусили.

Я заметил, что этот шутливый ответ немного обидел Ладо — он с легкой укоризной посмотрел на сержанта и все же спросил о том, что, видимо, давно волновало его:

— Сколько ты фашистов убил?

— Двух... Во время керченского десанта, — не сразу и уже не так бойко ответил Голиков, словно опасаясь, что его боевой счет покажется слишком маленьким этому строгому парню.

Но Вашаломидзе одобрительно кивнул головой:

— Хороший счет, ей-богу. Если каждый из нас по два фашиста убьет — войне скоро конец.

— Ты правильно рассуждаешь, парень, — сказал Голиков и внимательно оглядел его. — Вижу, из тебя хороший солдат получится... Только вот бороду надо сбрить, а то люди подумают, что ты в монахи собрался. Садись-ка сюда. У меня бритва острая, как раз по твоей щетине.

— Благодарен буду, — застенчиво улыбнулся Вашаломидзе и быстро встал. Летняя гимнастерка плотно облегала его могучие плечи и грудь, черные обмотки не доставали до высоких колен. — Была у меня бритва, но в дороге одолжил товарищу, а нас неожиданно разъединили, — сказал он и осторожно присел на пустой ящик из-под снарядов.