Страница 83 из 125
Почему ван дер Валк чувствовал себя затронутым? Ведь так много людей проходило через его руки в том же направлении. Потому ли, что ее отец умер в сером «Ситроене ДС» в пригороде Утрехта? Потому, что он помог выудить бесчувственное тело девушки из-под обломков? Потому, что он сам в двадцать лет также отвергал буржуазные представления о респектабельности? Ему повезло; в военное время можно было дать выход этим чувствам, мчась вперед во весь опор с заряженным ружьем. Или просто потому, что она походила на него внешне? Какая разница, почему? Он ненавидел фразы, начинающиеся словом «потому что».
Он увидел ее снова вскоре после того, как ее освободили. Она шла по Вэтеринг-шанс; он ехал на велосипеде, довольно сердитый; не было машины, и день был неприятный — пасмурный, промозглый, холодный, настоящая ноябрьская погода. Воспаленное красное солнце бесполезно нависало над коньками крыш, придавая им мертвенный, зловещий вид. Он ощутил легкое нежелание заговаривать с нею, не похожее на обычное для полицейского безразличие к тому, хочется кому-то видеть его или нет. Но она усмехнулась, заметив его, и он слез с велосипеда с облегчением, которого не мог бы объяснить. Уж не лишился ли он своей привычной отчужденности из-за этой беспокойной девчонки?
— Пойдемте куда-нибудь выпьем.
— Разве полисмены пьют с людьми, на которых заведено дело?
— Не знаю, как остальные. Лично я только этим и занимаюсь. Невозможно же разговаривать на улице, опираясь на этот чертов велосипед. Пошли в «Виниколь», это недалеко. — Она колебалась. — Полицейские никогда там не бывают, слишком дорого.
— Тогда ладно. — Она не выказывала смущения, не пыталась нервно острить.
«Для своих двадцати лет она выглядит девчонкой, но умеет владеть собой», — подумал он.
В баре он окинул ее медленным пристальным взглядом, который у любого, кроме полицейского, показался бы грубым. Она была мило одета, в чулках сегодня, нарядные туфли, помада, серьги.
— Перно?
— Безусловно!
— Помада, я вижу. Полный парад?
Она усмехнулась.
— Это стало необходимо. Пребывание в тюрьме омерзительно, не так ли?
— Я ведь пытался вас предостеречь.
— Пытались, и я вам благодарна.
— Мне очень нравится ваш костюм.
— Да, от Кастильо. Вам этот жаргон понятен?
— Достаточно, чтобы знать, что это означает кучу денег.
Она с наслаждением пила перно.
— Означает значительно выросший уровень нравственности. Я сэкономила кое-какую сумму — последнее из того, что осталось от отца. В банке были так любезны, что позволили мне взять ее, — со свирепым ударением. — И я страшно расчетливо потратила все на строгие туалеты, которые не выйдут из моды. Как я ненавижу банки! — Она посмотрела на Лейдестраат равнодушными глазами. — Пусть они все лопнут?
— Что?
— Пусть они лопнут. Вы поглупели, или что?
— Я понял. Меня это тоже касается?
— Да, вас тоже.
Он усмехнулся.
— Эта идея — не что иное, как хорошо известная реакция на пребывание в тюрьме.
— Может быть. — Она пожала плечами. — Но я думала об этом и до тюрьмы. Во всяком случае, здесь я не останусь. Я еду в Брюссель. В Бельгии или во Франции девушка может работать кем угодно; и на нее при этом не смотрят, как на сумасшедшую. Я могу получить работу подсобницы в гараже. Я хорошо разбираюсь в машинах. Мне все равно, что делать, но я отказываюсь быть секретаршей или ресторанной «хозяйкой», или еще чем-нибудь таким же дурацким, что здесь считается приличным для девушки. Все это унизительно; это просто вид благопристойной проституции, все эти профессии. И никто этого не понимает! Посмотрите на себя, на лице вежливое недоверие! Вы, наверное, даже не поверите, что я до сих пор девушка. Теперь, когда я побывала в тюрьме, я уже, вероятно, ни на что не гожусь, кроме как стать высокооплачиваемой проституткой, выезжающей по телефонному звонку. Но мне наплевать! Я хочу быть сама себе хозяйкой. Я устала быть леди! Я бы с удовольствием поехала строить дороги куда-нибудь, где умеют с уважением относиться к женщине!
— А здесь никто не умеет, не так ли? — Да, это было очень по-детски, но он понимал, что она хочет сказать; в этом и была его беда: он всегда понимал, что другие имеют в виду.
— Нет, никто. Но все-таки спасибо за выпивку. Чего им теперь ждать от меня? Я была в тюрьме, значит я — падшая женщина.
Он смотрел, как она скользила по мостовой. Не так уж она и хороша собой, но в ней есть свое очарование; очень приятно смотреть на эту стройную красивую фигуру в элегантном костюме. Он представил ее себе в комбинезоне; а что, — в нем она тоже будет хорошо выглядеть, перегнувшись, чтобы протереть ветровое стекло. Он засмеялся. Нет, серьезно, — она хорошо будет выглядеть: аристократичная и независимая, презирающая эти большие сверкающие машины. У нее была хорошая идея; он согласился с ней и полагает, что она добьется успеха. Ей будут давать хорошие чаевые, и у нее наверняка будет более здоровый образ жизни, чем у этих болезненных маленьких машинисток.
Он рассмеялся опять при мысли о том, что любой жирный делец, который осмелится пошлепать по твердому мальчишескому заду Люсьены, получит хорошую оплеуху и добрую порцию жаргонных словечек впридачу.
За два года он ни разу не видел Люсьену, хотя временами вспоминал о ней. Как у Роберта Браунинга: «Что же с Уэйрингом случилось с той поры, как он исчез?» Слишком о многом надо было ему подумать. И чаще всего — о скучных деталях грязных дел. Обыденное существование служащего полиции в большом городе, вопреки ожиданиям, редко может показаться интересным любителю. Даже читатель криминальных романов, в конце концов, пресыщается трупами, а в реальной жизни они обычно жалки и противны.
Мало захватывающих событий было у него на протяжении этих двух лет. Иногда бывали дела, связанные с контрабандным провозом морфия, или шантаж, или торговля женщинами — ему досталось только одно из них, но оно оказалось скучным и противным. У него, конечно, не было таких дел, которые попадают на первые страницы газет, что обычно является хорошим способом привлечь к себе внимание начальства. На это нужно везение.
Когда он столкнулся с белым «Мерседесом», то был, естественно, доволен, почти взволнован, по той недостойной причине, что почуял — это дело потянет на газетные заголовки. «Пусть только попробуют оттащить меня от него, — думал он. — Как раз то, что мне надо, — поздравлял он себя, — прямо на заказ! Таинственный, богатый, фотогеничный; публика ни черта в этом не поймет. Правда, я тоже, в данный момент, но, вероятно, все окажется не труднее обычного». И появилось это дело в подходящую пору, когда ничего особенного не происходило — история с бешеной собакой уже утратила новизну. Потом, годы спустя, ван дер Валк часто не без горечи смеялся над тогдашними своими размышлениями.
Все началось с полицейского, шагающего по Аполлола-ан. Он заслуживает внимания потому, что если бы не он, то никто не заметил бы машину, и ее бы украли, и тогда ван дер Валк мог бы сесть в галошу. Он остался благодарен этому полицейскому.
Полицейский тихо прохаживался безо всякого дела, убивая время до конца смены. Мундир его полинял, швы на спине побелели, а бриджи были скользкими на сиденье, как мокрое мыло. Кепи выглядело приплюснутым, а кобура револьвера была удобно передвинута на поясницу. Он наслаждался прогулкой; ему очень хотелось бы засунуть руки в карманы. Это несущественно, но он прослужил семь лет, и по действующим правилам был переведен на должность старшего агента. Он никогда не совершал ничего такого, чем бы заслужил это повышение, но именно теперь, хотя он этого и не подозревал, ему предстояло начать.
Увидев белый «Мерседес», он остановился, чтобы на досуге поразглядеть его. Это была новейшая модель, 220Е, с инжекторным двигателем: прекрасная машина! Однако, он уже видел их раньше. Внимание его привлекала скорее окраска. В Голландии белыми машинами не обзаводятся. Немцы или французы, у них часто бывают белые машины, но, как известно, в Голландии каждому, все немцы вульгарны, и все французы легкомысленны. Маленькая машина может, пожалуй, быть красного или желтого цвета, или даже оранжево-терракотового, — у вас дешевая машина, так что с вас спрашивать! Но большая машина — машина крупного дельца — должна быть черной или серой, ну, в крайнем случае, темно-синей, хотя и на это смотрят неодобрительно. Все же остальное — просто неприлично!