Страница 110 из 125
— Это останется между вами и мной. Даю вам слово.
— Я была очень счастлива, знаете. Мне хочется, чтобы кто-нибудь знал об этом. Не думаю, что есть кто-нибудь, кроме вас, кому я могу рассказать.
Она рассказала то, что он уже знал и то, чего он не знал. Факты были простыми — они у него были почти уже угаданы. Но остальная часть была поэзией. Но это оставалось поэзией только в ее словах. Когда он пытался, позднее, выразить это своими словами, они были плоскими и прозаическими. Он никогда не смог бы превратить все это в рапорт.
Это не заняло много времени. Они допили кофе и пошли в сарай за вином. Висячий замок заело, и ему пришлось ей помочь. Она заметила, что не хватало бутылки; он признался, что выпил ее, сидя в этом же самом кресле. Откз^да он мог знать тогда, что по другую сторону стола было кресло Люсьены?
Она закончила рассказ, но это не помогло ему решить, что же он должен делать. Как ему выбраться из этой ситуации? Как он мог исполнить то, что официально называлось его долгом? Он не знал, в чем был его настоящий долг, — его официальный долг, надо отдать ему справедливость, ни разу не пришел ему в голову. Беда была в том, что он не чувствовал себя умным; он чувствовал себя очень глупым. И все же, если бы он прибегнул к своей официальной маске, все стало бы просто. Он немедленно вылез бы из своего ложного положения и мог бы с полной уверенностью чувствовать, что поступает правильно. Ему надо было просто написать рапорт, короткий и бесстрастный, арестовать Люсьену и проследить за тем, чтобы в распоряжении полицейского судьи оказались все факты.
Этот джентльмен понаторел в законах. За ее наказание и ее «реабилитацию» он нес полную ответственность. Он был честным, гуманным, добрым человеком, который ни в каком смысле не был мстительным. Никто не ждал от ван дер Валка, что он понесет хоть малейшую ответственность за Люсьену Энглеберт. Фактически, по полицейским установлениям, ему категорически запрещалось заниматься этими вопросами. Но этот образ действия не приходил ему в голову.
О, он был в ярости, что вообще оказался втянутым в это. Почему это он должен был очутиться в тот раз там на дороге, за Утрехтом? Почему он был так глуп, что позволил себе почувствовать тягу к Люсьене? Почему он ответил на телефонный звонок с Бетховенстраат и почему отправился в Брюссель? Почему этот проныра Шарль ван Дей-сель не может не совать носа в чужие дела? Однако теперь он мог все уладить как нельзя проще. Мог написать, что допросил ее, и она созналась в убийстве. Забыть то, о чем рассказали ему в этой комнате. Вернуться в Брюссель и, как пай-мальчик, испросить ордер на арест и привезти ее в Амстердам, словно старательный почтальон. Аккуратненько. Его Высочество это одобрит. Но даже и на секунду он не помыслит об этом всерьез.
Почему трое здравых людей вели себя, как идиоты, из-за этой девчонки? Бельгийский владелец гаража, голландский полицейский и бельгийско-голландский контрабандист? Нельзя же позволить судье задавать подобные вопросы, верно? Ну давай, ван дер Валк. Забудь это — эту идиллию и эту курьезную обстановку, в которой ты вообразил, что понял Люсьену и Стама и их историю. Забудь этот — он чуть не сказал «медовый месяц». Распрощайся со всем этим!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Впервые Люсьена Энглеберт приехала в Брюссель в хорошее время — время, когда творческие идеи начинали завоевывать уважение. Конго было решительно забыто; с каждым днем на улице Радостного Вступления росло число благополучных джентльменов, говорящих на самых разных языках. Бельгийский меркантильный дух был, если можно так выразиться, оплодотворен, и в скучноватом городе зарождалась новая кипучая жизнь. Горизонты распахивались во все стороны, бесконечно, и таланту открывались такие возможности для карьеры, каких не бывало в Брюсселе со времени, предшествовавшего походу Наполеона в Россию. Для Люсьены все оказалось крайне несложно. В своем костюме от Кастильо она вошла в предусмотрительно выбранный большой гараж, осведомилась о хозяине и прямо поднялась к нему.
Бернару Туссену тогда было тридцать. Он приехал в Брюссель из Марсинеля в двадцать два. Год спустя стал чемпионом по боксу в полутяжелом весе и женился на Леони Вез. К двадцати восьми годам, прекрасно понимая, что спортсмена мирового класса из него не получится, он многому, однако, научился и готов был бросить бокс, прежде чем кто-нибудь его побьет, пока у него еще были титул и имя, приносящие деньги. К тому же ему повезло — удалось приобрести гараж на перекрестке автострад. Место прекрасное, только строения были запущены — покосившиеся, с протекавшими крышами, заржавевшие и безнадежно тесные. Его сбережений хватило для покупки участка; но самым тяжелым из всех проведенных им боев был бой за капитал, нужный для того, чтобы построить новые здания и одновременно вести дело.
Эта битва возродила в нем ненависть, которую он питал еще мальчиком, и закрепила ее навсегда: ненависть к людям, которые не работали своими руками и имели деньги. Он уже побывал у них в лапах, когда был голодным боксером, и он ненавидел это. Чтобы драться на ринге, чтобы чего-то для себя добиться, он должен был обогащать и насыщать этих паразитов; и теперь ему снова приходилось этим заниматься. Никогда не доверяй человеку с мягкими руками и мягким голосом. Никогда не доверяй людям, которые все отмеряют — которых Синклер Льюис назвал людьми с отмеренным весельем.
Но сейчас, когда ему стукнуло тридцать, он выиграл и этот бой. После двухлетнего владения гаражом он твердо стоял на земле, что означало хорошие отношения с банком и регулярную выплату ссуды. Любой банкир в Брюсселе был бы рад ссудить его деньгами, но он больше никогда не собирался их брать. Бернару нравилось быть богатым, но жил он не ради того, чтобы становиться все богаче и богаче. Он жил ради того дня, когда сможет послать их всех к черту.
В жизни у него было одно большое разочарование. Леони оказалась слишком кроткой, слишком тихой для общества, которое доставляло ему удовольствие. Она терпеть не могла гоночные машины, боксерские матчи, петушиные бои и велогонки. А сейчас, к тому же, она была и слишком грустна. Это подавляло. Он искренне ее любил, искренне дрался ради нее и искренне старался изо всех сил сделать ее счастливой.
Она была хорошей девушкой — верной, доброй, нежной. В двадцать лет она была удивительно хороша собой, и он дико ею гордился. Бледная чистая кожа, очаровательные пепельные волосы, чудесные синие глаза. Ее застенчивые манеры были необычайно привлекательны. Но к двадцати восьми годам она совершенно поблекла, как плохо засушенный альпийский цветок. Она выглядела анемичной ттг тело слишком худое, грудь слишком плоская, руки и ноги слишком костлявые. Она кашляла всю зиму, а двое детей измотали ее. Любить ее было трудно. Ни характера, ни жизнеспособности, ни малейшего умения быть хозяйкой положения, — она как будто родилась для того, чтобы ею помыкали. Ее пугали и отталкивали друзья Бернара. Она испытывала отвращение к ночным клубам и отказывалась танцевать с кем-нибудь, кроме него. Кино вызывало у нее головную боль; платья и прически наводили тоску, — и не удивительно — даже лучший костюм висел словно тряпка на ее тощей спине.
Бернар был добр с нею и терпелив, он все еще любил ее, но она вызывала скуку. Когда выяснилось, что у нее запущенная форма туберкулеза, и ее отправили в Давос, он не мог не испытывать облегчения, хотя был слишком хорошим человеком, чтобы почувствовать себя счастливым. Он переспал с вереницей продавщиц и машинисток, которые не доставили ему никакого удовольствия, — ничего, кроме известного пренебрежения и скуки. Теперь он стал королем. Гараж был его королевством, и он взошел на престол. Он искал королеву; ни одна из этих дрянных девчонок не была рождена для того, чтобы стать королевой. Кухонные девки — вот кем они были и навсегда останутся.
Когда перед ним возникла Люсьена, она показалась ему привлекательной, но не вызвала никакого интереса. Леди. Он боялся леди и не верил им. Когда он был боксером, ему приходилось раз или два иметь дело с богатыми женщинами — ужасно… Немного смущенный, он заговорил слишком суетливо.