Страница 9 из 45
— Всё нормально, спасибо, — сказала она. — Готовлюсь.
— А как отец?
Это был вопрос. Даже два — и Марта прокляла себя за то, что о втором подумала только сейчас.
А ведь напрашивался сам собой.
Что делал Людвиг в их парадном? Какой такой обход, какой учёт?
А если заходил к ним домой — то зачем? Поговорить с отцом? Припугнуть его своими погонами, корочкой своей, пистолетом кургузым, который он всегда держал под боком, даже если уходил в спальню к Элизе?
Нервно звякая ключами, Марта наконец отперла металлическую дверь, затем другую — и в нос ей шибануло пороховой гарью. У Стефана-Николая (точнее — у его отца) была мелкашка, иногда им с Чистюлей и Мартой позволяли пострелять из неё по жестянкам из-под колы, так что запах этот она ни с чем бы не спутала.
Как была, в туфлях, Марта метнулась в комнату. Дура, мысленно твердила она, дура, дура, дура! На скамейке ты сидела! С духом собиралась! А он… тут…
— Марта, — сказала Элиза. — Куда ты в обуви? Мы только пропылесосили.
Она вынырнула из недр серванта, в одной руке тарелки, в другой — ваза. Как будто знала, что придёт Гиппель с астрами.
Отца в комнате не было, на диване валялось смятое покрывало, рядом на столике выгибал шею гадючий кувшин. Хлопал на сквозняке тюль, и запах гари уже казался Марте чем-то надуманным, ненастоящим. Отец стоял на балконе, спиной к ней, и смотрел во двор. Она решила бы, что курит, но он никогда не курил, даже после войны не начал.
— Марта? — Из кухни выглянула тётя Мадлен, папина сестра. — Боже, как ты выросла! И покрасилась! А знаешь, тебе идёт. Патрик, иди-ка посмотри!
В комнату явился муж тёти Мадлен — с закатанными рукавами, кисти мокрые, в грязи, в правой — нож. Наверняка приспособили чистить картошку, подумала Марта и улыбнулась.
Тётя с её супругом жили в Истомле, в Ортынск наведывались редко, хотя исправно присылали поздравления к праздникам и гостинцы. Элизу они — к удивлению и обиде Марты — в целом одобряли, впрочем, они были людьми мягкими, простыми. Иногда Марте хотелось, чтобы тётя никуда не переезжала, чтобы наоборот — дядя переехал в Ортынск; это было бы здорово — видеться с ними чаще, пусть бы даже это означало необходимость терпеть их задавак-близняшек.
— Ну, — пробасил дядя Патрик, — у вас сегодня аншлаг, как я погляжу. Вы, ребята, только-только с егерем разминулись, не знал я, что в Ортынске егеря прямо по квартирам ходят, справляются о здоровье заработчан. С другой стороны, оно, может, и правильно: кто его знает, какие там, за рекой, условия, вдруг зараза или ещё что… а это уже вопрос не личной гигиены, а политический, если задуматься…
Тётя Мадлен посмотрела на него выразительно и недвусмысленно, дядя закашлялся, пробормотал: «Так я картошку пошёл… да?» — и совершил ловкий тактический маневр, отступая на исходные позиции.
Из прихожей между тем выдвинулся — с астрами наперевес — Гиппель. Он символически приобнял Элизу, вручил ей букет, тётя Мадлен бросилась, чтобы принять тарелки, ваза была доверена Марте, Элиза с цветами ушла в ванну, а с балкона явился отец — и Гиппель шагнул к нему, заключая уже в настоящие, дружеские объятия.
Началась обычная в таких случаях кутерьма, тётя Мадлен пыталась навести порядок, но только порождала ещё больший хаос, поскольку стол раздвигать было рано, цветы в кухне только мешали, а миска, которую все кинулись искать, давно уже использовалась дядей Патриком для складирования почищенной картошки…
Гиппель увёл отца на балкон и о чём-то говорил с ним, взмахивая нескладными своими руками. Отец молча кивал.
Звонок мобильного за всей этой катавасией Марта разобрала не сразу.
— Ведьма? — спросил в трубке хриплый голос. Будто затупленной пилой провели по фанере.
— Я сейчас не могу говорить.
— И не надо, — сказал Губатый. — Ты слушай. Тут наклёвывается кое-что. Кое-что серьёзное, понимаешь? Я сегодня схожу посмотрю. Если не врут… — Он хохотнул (пила вгрызлась в фанеру). — Ты же хотела в эту вонючую столицу? Поступать, да? Ну так не боись: хватит и на жильё снять, и на сунуть кому надо в карман. Как минимум год не будешь чесаться об этом.
— Шутишь? — аккуратно произнесла Марта. С этакой лёгкой насмешкой. Дескать, ищи дураков, так я тебе и поверила.
Что там у него может наклёвываться? Полный позвоночник? Крыло целое?
Пила заелозила по фанере, Марте показалось, что сейчас прямо в ухо полетят щепки и слюна.
— Мне чё, нечем больше заняться? Жди, в общем. Завтра сможешь, ближе к вечеру?
Ближе к вечеру — это означало, что придётся отпрашиваться из Инкубатора. Впрочем, Штоц ей разрешит, он добрый. И если всё пройдёт как надо, Марта даже успеет сделать уроки на среду. Сегодня-то ей вряд ли это удастся, минимум час продержат за столом.
— Когда узнаешь?
— Когда узнаю — наберу, — отрезал Губатый. И положил трубку — само собой, не прощаясь.
Скоро сели за стол. Тут уж Гиппель вежливо лишил тётю маршальского жезла и принял командование на себя. Он расспрашивал дядю Патрика о делах в Истомле, тётю Мадлен о близнецах, сам делился смешными историями, поднимал тосты за хозяина и за хозяйку, за дочку-умницу-красавицу, за лишь бы не было войны и чтоб дом — полная чаша. Всё это было Марте знакомо, в прежние, лучшие годы Гиппель часто к ним заглядывал, да и потом не забывал. Именно он помогал отцу в очередной раз найти новую работу, одалживал деньги, когда семья совсем сидела на мели… Он же в своё время отговаривал отца от того, чтобы ехать на заработки, — но к сожалению, с этим не преуспел.
Единственное, в чём Гиппель был непреклонен: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Поэтому к себе в фирму он отца брать не желал. «И вообще, — говорил, — не для того мы с тобой из самого пекла выбрались, чтобы загонять себя на кладбище раньше срока. Будем считать, Раймонд, что я вкалываю там за нас двоих».
Многие звали его Вралём — не со зла, уважительно: никто не умел с таким азартом травить байки. И вместе с тем Гиппель мог быть чертовски серьёзным, едва дело доходило до по-настоящему важных вещей.
— Ну, — сказал он, когда первая волна тостов схлынула, — а теперь вот что я хочу сказать. Ты, Раймонд, тогда меня не послушал, я с твоим решением не был согласен, но ничего поделать не смог. Кто из нас был прав? Не знаю. Да и какая разница? Главное: ты всё-таки вернулся, вопреки всему. И я хочу выпить за то, чтобы так было всегда: чтоб тебе было к кому и ради чего возвращаться.
Отец молча отсалютовал ему стопкой, но пить не стал, только пригубил. Ел он тоже без аппетита — так, поковырялся вилкой и отодвинул тарелку. Дядя Патрик принялся его расспрашивать о чём-то, а Элиза тем временем кивнула тёте Мадлен и вышла на кухню.
Гиппель обернулся, снял со столика отцовский кувшин и задумчиво вертел в руках.
— А что, — спросил у дяди Патрика, — как у вас там в Истомле обстоит дело с пшеницей?
— С чем? — не понял дядя. Он как раз оставил отца в покое и докладывал себе грибочков.
— Озимые. — Гиппель всё вертел и вертел кувшин, как будто не мог сообразить, для чего тот вообще нужен. — Говорят, их на зиму-то и не собираются оставлять. Пустят на солому, — Гиппель рубанул ладонью, — и в столицу. У нас, по крайней мере, я слышал, именно к этому идёт, на днях начнут.
Дядя Патрик подвигал мохнатыми бровями. Наколол грибочек, оглядел его цепким взглядом знатока.
— Ну да, — сказал он наконец. — В Истомле уже и начали. И правильно, по-моему. В нынешних-то условиях.
Гиппель отставил кувшин и явно оживился.
— Интересно-то как! Ну а что тогда с хлебом? Я, конечно, понимаю: сезонный разлив, можно сделать запасы, но это ж всё… ну хорошо, на неделю, от силы — полторы, при хороших холодильниках. А после?
Дядя Патрик жевал, чуть прикрыв глаза. Улыбался по-мальчишечьи задорно, словно именно этого вопроса давным-давно ожидал.
— А что «после»? — сказал он, смакуя каждое слово. — Возьмём и закупим зерно на вырученное золото. Элементарно, да? И давно надо было додуматься, долго они тянули. Играли в поддавки со всеми этими тридесятыми. А давай-ка их же методами. Это и выгодней, в конце концов. — Дядя откинулся на стуле и побарабанил пальцами по скатерти. — Я на прошлой неделе как раз смотрел передачу, там эксперты, с цифрами в руках, — всё же очевидно. Чего стоит заготовка соломы? Гроши! Гроши! Ну, перевезти в столицу, конечно… но деньги, в сущности, небольшие. И никаких там особых потерь, кстати: никто не разворует, а начнёт она подгнивать — разницы нет. Что гнилая, что сухая — в золото её он превращает одинаково. А золото это золото. С золотом все тридесятые у нас вот здесь будут!