Страница 24 из 62
— Я так вообще сиднем сидел, шпагу чистил, — поспешно поддержал кобельер. – Готовимся.
— Потом казнь вам выдумаю, — посулила ведьма. – А сейчас слушайте, что делать станем…
***
Сгущались сумерки, двигался по тропке, вьющейся меж кустов терна и шиповника, ведьминский отряд. Хозяйка шагала впереди, небрежно поддерживая юбки. Хома плелся следом, старясь не цеплять колючие ветви, и не решаясь оглядываться – след в след шагала панночка. Пугала или не пугала, не поймешь – только когда на плече у хрупкой девы покоятся две лопаты, кирка, да тяжеленный молот – оно всяко как-то неспокойно. Двинет по темечку, и брызнет голова казацкая по кустам терновым яблоком гнилым. Может, и к лучшему? Птички над успокоённой плотью летать будут, петь да щебетать…
Не-не, птичек еще не хотелось. Ладно бы щебетать, а то ведь и нагадят. Не для того голова Хомы Сирка разные науки превосходила, чтоб её ошметки случайный горобец засерил. Но вообще не дело – панночка какая ни есть, а всё ж дивчина – что ж ей тяжёлое тащить?
Хома обернулся и знаком показал – давай молот с киркою, подмогну. Нежноликая панна свободной от груза дланью немедля скрутила дулю, да и ткнула ею в лицо добродетеля. Казак в сердцах сплюнул под куст. Вот и проявляй учтивость. Дура мёртвая!
Шли по какому-то заросшему саду. Сгибались ветви яблонь под грузом еще зелёных, но на диво крупных яблок. Хома обдумывал вопиющую бабскую несправедливость. И его заедало – дуля была размером чуть ли не дитячу, и потому особо обидною.
Казак обернулся и укоризненно покачал головой. Мертвячка высунула язык – розовый, вполне живой и наглый. Тьфу, тоже ведьмой стала. Волочет на себе с пуд железяк, да ещё дразнит, подлая!
От злости страх отступил. Хома собрался выказать, что вовсе и не стеснён безумной панночкой за спиной. Нет, то надо показать! Пусть себе не думает. Лучше кулаком погрозить – пусть место знает и свое мертвенное колдовство попридержит.
— Шутки шутите? – тихо спросила ведьма, останавливаясь. – По саду вышли с девками погулять, холопья безмозглая кровь, так?
Слуги замерли. У Хомы заранее в груди спёрло от предчувствия очередного задыхательства, Анчес оледенел с поднятой рукой, так и не успев яблоко с ветви цапнуть. Даже Хелена шевелений избегала – так грозен был голос ведьмы. Смотрела из-под платка хозяйка, глаза по-волчьи мерцали…
Ничто горло Хоме не перехватывало, только враз отнялась левая нога. И повалился казак на траву, словно конь, сраженный безбожною басурманской пулею. Эхом отозвался шум падения рядом – гишпанца колдовство тоже не миновало, завалило.
— Да за что, пани Фиотия, идём же мы, идём, — пискнул кобельер, пытаясь сесть и двумя руками тиская ногу, превратившуюся в бесчувственное полено.
— Уроком будет, — проскрипела ведьма, пристально глядя на свою ученицу – Хелена выстояла, пусть ссутулившись, но лишь крепче прихватила древки на хрупком плечике. – Ступайте, пока вовсе не зачервивели.
Пришлось скакать следом – у гишпанца правая нога обесчувствела, у Хомы левая – обхватившись за плечи, прыгали за хозяйкой и полумёртвой землекопшей. Чуть приостановишься – дых подпирало так, что сразу три шага вперед махнешь.
Выскакали к старой изгороди, ведьма махнула – здесь, мол, ждите. Гайдуки в изнеможении повалились на траву. Вовсе уже стемнело, завели свои скрипучие песни сверчки-цикады. Хома утирал разгоряченное лицо, рядом пан Анч выпутывался из угодившей промеж ног шпаги.
— И что оно? – спросил казак, с опаской поглядывая в сторону, куда ушла ведьма.
— Да отпускает вроде, — прошептал гишпанец, щипая свое колено.
— Отпускает, — признал Хома, вертя ожившей в сапоге ступней. – Я про иное. Чего сюда шли, а?
— Вот ты дурной! В обход же шли, напрямую к кладбищу разве можно? Приметят горожане, — подивился казацкой непонятливости Анчес.
— Ясное дело, что приметят, — подтвердил Хома, теперь и сам осознавший, что за холмики темнеют за ветхой изгородью.
Помолчали. На небо нагнало облаков, бледная луна укуталась в тёмный саван, по травам побежал ночной ветерок, смешивающий шелест сухих стеблей со стрекотом неугомонных цикад. Смотрела на небо панна Хелена, плавали два белёсых пятна луны в огромных колодцах её очей, бежала тень по прекрасному лицу, проявляя грубые швы да пятна следов шорной иглы. Не-не, вот и пропало наваждение, вновь щеки гладкие, точно белый безупречный мрамор. Бывают в городах этакие богатые белые надгробья…
Повела взглядом полумёртвая дева – Хома поспешно отвернулся прочь и, хмурясь, спросил:
— Долго ли ждать нам?
— Как договорятся, — гишпанец вольно вытянулся на траве и тоже глядел в небо.
— Кто?
— Ты вовсе не в себе, или разум прямиком в баклагу заспиртовал? Хозяйка договариваться ушла.
— Ну, это-то понятно. А с кем договариваться, а?
— Полагаю, с жидами, — Анчес по благородному закинул ногу на ногу и пояснил. – У них, иудеев, всегда гроши есть. А богатого христианина или католика на ином кладбище искать нужно. У церкви или костёла. Но там сторожа. Не с руки наши дела делать.
— Это конечно, — охотно признал Хома. – А жида для договорённости надлежит откапывать, или и так можно беседу вести?
— Тут я не знаю, — засомневался гишпанец. – Иудеи, они как обычные мертвецы, только похитрее. Перс или чех тоже подойдут. Главное, найти солидного покойника. Не все ж клад оставляют. Иные помирают, так и вовсе бесхитростно – всё до грошика семейству оставят, без всяких тайностей и изощрений.
— Да, бывает этакая простодушность, — согласился казак, сообразивший, что сотоварищ очень уж много знает. Вот что значит под бочком у ведьмы ночи ночевать! Бабы есть бабы, даже такому сомнительному тонконогому полюбовнику многое выболтать рады – лишь бы слушал. Что ж, если тутошние покойники готовы по договорённости клад уступить, так то дело не очень греховное, тем более раз и особо копать не придется. Хотя Анч и сбрехать может. Вдруг клятая баба вздумала очередных полумертвецов сотворять? К примеру, понадобились ей гайдуки повиднее или полюбовники половчее? Очень возможное положение! Насшиваешь этаких фараоновых слуг, а тебя потом же…
Хому пробило таким ужасом, что разом сел в траве и за голову схватился.
— Ты что? – вздрогнул сотоварищ.
— А ведь ей для нового живого-неживого и обычный христианин понадобится, — прошептал казак. – Вот сдерет она с нас шкуру и заменит чудищем послушным.
Анч поежился, поразмыслил и покачал кудрявой башкой:
— Не, я тому делу фигурой и костью не подойду.
— Отчего вдруг?
— Вовсе неподходящий. И вообще на мне шкуры мало.
— Отчего это ты неподходящий? Очень подходящий. На харю выразителен, кудряв. Сальца чуть добавить, и вообще красавцем будешь.
— Глупости не болтай, — запротестовал сотоварищ. – Во мне ценны учтивость, живость и прочая куртуазность. Их со шкурой не сдерёшь. Вот ты — иное дело. В кости крепок, руки сильные, в уме никак не потеряешь. Харю сменить, усы погуще…
Хома прихватил умника за ворот:
— Уж не твои ли усишки будут побогаче?
— Что за дурни такие…
Философы мигом расцепились и отползли подальше – голос у Хелены оказался негромок, но такой ледяной щекоткой по хребту прошелся, что куда там любому залихватскому крику.
— Э, да ты говоришь, что ли? – прошептал Анч, подтягивая за перевязь к себе поближе фамильную шпагу.
Панночка молчала, лишь смотрела насквозь презрительно.
— А с чего это мы дурни? – воспротивился Хома, успевший перевести дух.
Полумертвячка молчала.
— Мы дурни оттого, что думаем о корысти пани Фиотии вовсе и неправильно, — сообщил напряженно размышляющий гишпанец. – К чему ей вдруг послушных слуг на непослушных менять? Ты сам глянь – Хеленка шибко в прислуги годится?
Хома глянул. Панночка сидела с распущенными волосами, вся из себя дерзкая. Карий глаз локоном вообще закрыт. Или око голубое? Спуталось на ней всё, вон и широкий расшитый рукав с плеча гладенького соскользнуть норовит. Нет, в прислуги такая неприбранная вздорность вовсе не годится! В остальном, конечно, прельстительна...