Останкино. Зона проклятых

Искры послушно пришли в движение, образовывая картины дьявольского предзнаменования, которого так ждал колдун. Вскочив на ноги, Орн стал пристально всматриваться в них. Сначала в центре шара плясали неясные символы, но затем искры сложились в четкую картину, которая начала двигаться, оживая. Колдун увидел подводы в сопровождении всадников, спешащие по разбитой деревенской дороге. Присмотревшись, Орн узнал местность. С этой дороги он свернул на Осташково, когда ехал со своим отрядом на расправу с Сатиным. Искры смешались, чтобы тут же явить новую картину. Теперь огненный шар показал ему лицо купца, сидящего в одной из кибиток, что видел он до этого. В руках он сжимал ларец. Взметнувшись, искры очертили дугу и, роясь, сложились в образ перстня. Огненное видение стало расти, раздуваясь и приближаясь к лицу чернокнижника, словно хотело, чтобы он получше разглядел его.

Перстень был дивной красоты. На нем соединились солнце и полумесяц, окруженные молниями, вокруг которых вились замысловатые вензеля, сотканные из змей. Орн побледнел и зашептал что-то, как может только человек, узревший цель своей жизни.

Внезапно искры взметнулись высоко в небо и рассыпались. Чуть покрутившись в огненном вихре, они опять опустились перед лицом колдуна, мгновенно явив ему новую мозаику. На ней он увидел себя, стоящим над жертвенником у трех дубов. На камне лежал связанный мальчик, совсем еще дитя, от силы лет пяти. Демон, издав утробный рык, ткнул пальцем в ребенка и взмахнул обрубками крыльев, отчего искры рухнули к его ногам, впитавшись в раскаленную траву. Повернувшись спиной к Орну, адское существо двинулось к дубам.

И тут же рога колдуна стали быстро втягиваться в череп, причиняя ему сладкую муку. Выкрикнув в спину демону что-то на странном языке, Орн упал на колени, уткнувшись лицом в землю.

Подхватив раздавленное тело Аксиньи, химера вонзила в него свой клюв и, встав на жертвенник, начала рывками заглатывать еще теплую плоть жертвы. Когда трапеза была закончена, дьявольское создание окуталось клубами черного дыма, быстро растворяясь в нем. И окончательно рассеялось от дуновения ветра.

Орн остался один.

Очнувшись, он стоял над котлом. Последняя капля воды испарилась ровно тогда, когда колдун открыл глаза. Первые лучи восходящего солнца пробивались в низину сквозь густую молодую листву. Беспокойно оглянувшись по сторонам, опричник удовлетворенно потер руки. Вокруг все было так, как и должно было. Трава, еще несколько часов назад сверкающая сочной зеленью молодой жизни, теперь была желта, суха и мертва. А прошлогодние листья, плотным ковром лежавшие вокруг жертвенника, были разметаны ровным кругом, обнажая влажную землю. Но все это не имело бы для Орна ни малейшего значения, если бы тело Аксиньи лежало меж дубов. Бросившись к камню, он погладил широкие потеки запекшейся крови. И глухо расхохотался.

Покойницы на жертвеннике не было.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ

Тяжелые монастырские ворота, скрипнув, закрылись за отцом Алексием. Впереди его ждали двести пятьдесят километров пешего пути, исполненного молитвами, случайными и желанными встречами, добрыми, равнодушными и злыми людьми, трудными словами и легкими поступками, печальными думами и светлыми мыслями. И верой в волю Всевышнего, которая дарит ему равенство с каждой песчинкой, что встретится на его пути.

Первые шаги от ворот обители были трудны и тягостны, но только Оптина пустынь скрылась из виду, как тут же образ ее поселился в его груди, чтобы всегда быть рядом. Он нес в себе ее храмы, колокольни, трапезные и свою келью. С этой ношей ему было легко и спокойно, словно бы не он ее, а она его несла его в Сергиево-Троицкую лавру, а оттуда в Москву.

Еще в обители много думая над словами покойного брата, Алексий жадно ждал той минуты, когда Господь даст ему шанс превратиться из доброго христианина в воина Христова. Не слушая лживую людскую логику, он надеялся на сердце, которое само позовет его тогда, когда настанет его час отправляться на битву.

Так и случилось. Лишь услышав о том, что в Москве необъяснимо пропадают люди, сердце позвало его в путь, призрев сомнения, сборы и тщательные приготовления. Отцу Алексию оставалось лишь получить благословление настоятеля. Он не думал о том, что станет делать, когда окажется рядом с людским горем, полагаясь на Промысел Божий. Монах знал, что должен быть там. И тогда Господь вложит в его руку меч. А пока в его руке был прочный посох, а за плечами котомка, хоть и небольшая, но способная вместить то мирское, что было ему необходимо. Монашеская ряса, ладно сидевшая на богатырской фигуре, защищала его лучше самой прочной кольчуги.

Дойдя до Калуги, он остановился у скособоченной торговой палатки, чтобы купить воды. Рядом с ней толклись трое пьяных парней лет по двадцати с небольшим. Сразу было и не понять, что пьянило их больше — водка или собственная злоба. В очереди перед отцом Алексием стояла ладная девчушка, круглолицая и синеглазая, с тугой светлой косой, она походила на героиню русских сказок, разве что одета была не в сарафан.

Когда очередь подвинулась и она стала ближе к пьяной троице, самый крепкий из них вскинул голову, уставившись на нее мутным рыбьим взглядом. Чуть пошатнувшись, он вдруг сделал широкий твердый шаг, в один миг оказавшись вплотную к девчонке.

— Пойдем, дура! Будешь приятное мужчине делать! — рявкнул он, пытаясь схватить ее за косу.

В следующую секунду окрестности Калуги наполнились истошным воплем. Его издал пьяный здоровяк, вмиг очутившийся на земле. Руками он схватился за лицо, по которому обильно текла кровь, сочась сквозь пальцы. Удар посохом, который нанес ему отец Алексий, был настолько сильным, что подарил несостоявшемуся кавалеру такой букет лицевых травм, какой можно было заработать в жестокой драке. Побледневшая девчушка пролепетала еле слышное «спасибо», глядя на отца Алексия с не меньшим страхом, чем на пьяных амбалов. Двое друзей воющего парня, которые еще были целы, смотрели на монаха трезвеющими глазами. Попытались поднять товарища, но, завидев подъезжающую патрульную машину, разом исчезли, словно цирковые иллюзионисты.

Дряхлые ментовские «Жигули» тормознули у палатки, истерично взвизгнув. Из них выскочил маленький крепкий страж порядка в лихо заломленной на затылок фуражке. «Неужели заберет?» — подумал отец Алексий, сам не веря в свое предположение. А тот, взглянув на валяющегося в пыли человека, сразу узнал его.

— Мазуркин, мразь ты грязная, — сказал он добродушно, растягивая слова. — Когда ж ты, говно такое, сдохнешь, а?

Брезгливо наклонясь над ним, он смачно, с оттяжкой, пнул Мазуркина под дых. Тот скрючился, сипя и задыхаясь. Строго посмотрев на монаха, мент сказал ему снизу вверх:

— В следующий раз — бейте сильнее, батюшка. Богоугодное дело, точно вам говорю.

И проворно удалился в дымящих дряхлых «Жигулях».

Воды отец Алексий так и не купил. Кровь, крик, боль и страх Мазуркина заставили монаха позабыть, зачем оказался у палатки. Он вспомнил кровь, крик, боль и страх, что сам сеял долгие годы от Балкан до Северного Кавказа. Лишь только покинул он пределы обители, как насилие вновь вернулось в его жизнь, широко ступая из прошлых лет, страшных и незабываемых.

По-дружески похлопав его по плечу, оно заглянуло ему в лицо, не то скалясь, не то улыбаясь. И, подмигнув, заговорило. «Соскучился, божий человек? Помнишь еще, как со мной хорошо? Спокойно, безопасно. А главное, все понятно и однозначно. Подонок на пути смердит? А вот уже и нет подонка. Эх, как славно мы с тобой нашу правду вершили… Как людей невинных защищали! Как справедливостью упивались! А помнишь семью, которую ты в Митровице спас? Не словом Божьим, а убийством. Ты, Лешка, убийца. Что в рясе убийца, что без рясы. Без нее, правда, куда лучше. Да и убийца в рясе… Как-то даже кощунственно. Ну, да ничего… Руки помнят, а блажь слетит. Ты в Москву собрался? Пешком? Слетит еще на подходе к Звенигороду. Там и поболтаем. А морду ты парню лихо разбил. Это ж надо! Восьми зубов нет, губы порваны, сложный перелом носа, трещина в скуле, трещина в глазнице, да еще и сотрясение мозга… И все это — с одного удара! Ладно… Береги рясу, праведник».