Вдова Кудер

— Поклянись мне, что больше не увидишься со своим инженером.

— Дурачок ты, Жан!

Так она и сказала. Она была моложе его, но всегда норовила говорить с ним покровительственным тоном, целовать его в глаза и повторять:

— Ты дурачок!

А в моменты наибольшей нежности:

— Ты же круглый дурак!

Она давала ему почти материнские советы:

— Напрасно ты связался с такой женщиной, как я. Ну что тебе от того, что Виктор иногда ко мне приходит? Ведь именно он оплачивает мою квартиру и мои платья!

Это приводило его в ярость. Он писал отцу, сестре, придумывал любые причины, чтобы ему присылали больше денег.

— Ты слишком много тратишь. Зачем ты заказал еще шампанского?

Да затем, чтобы на них смотрели, вот и всё! А она зачем-то всегда демонстрировала свои счета, когда он бывал у нее.

Но все это было давно и затянулось дымкой времени. Теперь он с трудом вспоминал Люксембургский сад, скамейки, на которых он часами ее ожидал, и предметы, к сдаче которых он готовился, держа книги и тетради на коленях. И вечера, когда они оба не знали, что делать! И партии в жаке в подвале «Мандарина», где остальные играли в покер.

Тати знала, что это происходило в неведомом ей мире, и силилась понять:

— Так, значит, ты убил из-за денег?

— Я должен был оплатить ее квартиру за три месяца, а также беличью шубку, которую я ей подарил, не заплатив. Я боялся, что она вернется к своему инженеру. Знал, что втайне от меня она ему пописывала. Я даже теперь думаю, что иногда она с ним виделась. Она мне все время врала. И как-то сказала: «Тебе нужно готовиться к экзаменам. Будь я твоим отцом…»

Я умолял отца прислать мне денег… А он тратил и тратил их на любовниц. Я ведь имел право на долю моей матери, но он поклялся, что откажется от меня, если я потребую.

Как-то вечером, когда я только что продал свои часы, я увидел, как в подвале «Мандарина» начали крупную игру в покер.

Вообще-то, я продал не свои часы. Это был золотой хронометр, который я украл у отца, когда последний раз приезжал к нему. Мне дали за него три тысячи франков. А он стоил втрое дороже. Трех тысяч мне было недостаточно.

Один из игравших, провинциальный толстяк, предприниматель из Ле-Мана, проиграл… и был вне себя. Мои приятели, которые играли с ним, подмигивали мне.

Тати испустила глубокий вздох, будто смотрела фильм, приближающийся к развязке.

— Я был с Зезеттой. Она в беличьей шубке. Она сказала мне: «Клянусь, твои приятели мошенничают. Они хотят его обобрать, и для него это плохо кончится. Ведь у него, наверное, есть жена и дети».

Она вообще с уважением относилась к семье. Говорила: «Не играй, Жан… Что ты собираешься делать? Ты слишком много пьешь и еще заболеешь. Веселая будет у меня забота отхаживать тебя всю ночь, как в прошлый вторник».

— Вы проиграли? — спросила Тати, крутя в руках пустой стакан.

— Сначала он выиграл мои три тысячи. Я то и дело заказывал выпивку. Потом я захотел играть под честное слово. Я подписал векселя. Меньше чем за час я проиграл десять тысяч, а толстяк со смехом приговаривал: «Я отыгрался. Я отыгрался! И теперь папа Пассера-Монуайер мне заплатит! Теперь уж я попью его ликера!»

Когда игра закончилась, Зезетта уже ушла. На улице моросил дождик. Было, наверное, часа два ночи, и последние кафе закрывались.

Этот человек вышел из пивной. Я на некотором расстоянии пошел за ним. У меня не было никакой цели. Он прошел Сите и вышел на набережную, затем перешел мост в конце острова Сен-Луи, и я приблизился к нему.

«Послушайте, — сказал я, — мне крайне необходимо, чтобы вы вернули мне если не три тысячи франков, то хотя бы векселя, которые я вам подписал». Он расхохотался. Наверное, я был бледен и напряжен, его смех быстро потерял свою естественность, и по его взгляду я понял, что ему страшно, что он ищет помощи, оглядываясь вокруг.

В то время я, как и многие студенты, таскал в кармане американский кастет. Так… ради шутки.

Тот человек продолжал смеяться, когда я врезал ему по лицу, и упал как куль.

— Он умер? — спросила Тати, у которой от волнения колыхался живот.

Жан пожал плечами:

— Я забрал его бумажник и положил к себе в карман. И быстро ушел. Потом…

— Так он не умер?

Жан закричал:

— Да нет, черт возьми, не умер! Или скорее… Да откуда мне знать? Я уже отошел на сто или двести метров и вдруг подумал, что надо вернуться к нему, потому что совершающие ночной обход полицейские могли его обнаружить и тогда бы он меня выдал Я вернулся. В ту минуту я только боялся, что… Я наклонился над ним. Он хрипел.

Я поскорее поднял его, сам не знаю, как мне это удалось — ведь он очень тяжелый, и перебросил через парапет.

В бумажнике было четырнадцать тысяч франков и фотография — двое детей, близнецы, прижавшиеся щекой к щеке.

— Вас взяли сразу?

Он опустил голову:

— Четыре месяца спустя. Тело нашли только через пять недель, у плотины. Следствие шло. Но моего имени никто не называл.

— А Зезетта?

— Я уверен, что она обо всем догадывалась. Я потратил на нее все четырнадцать тысяч. Как-то утром консьержка сообщила мне с загадочным видом, что обо мне справлялась полиция.

Я исчез. Ночевал у приятеля, жившего у своего дяди. Причем дядя не знал, что я находился в доме. Я боялся выходить. Днем прятался под кроватью. Приятель приносил мне остатки со стола, крутые яйца, куски холодного мяса.

Я написал отцу, чтобы прислал мне денег для отъезда за границу. Он прислал в ответ только одно слово: «Подыхай!»

Наконец однажды утром, когда у меня начался кашель, я добровольно пошел на набережную Орфевр. Там никто не знал, кто я такой, и мне пришлось два часа ожидать в приемной.

Мне назначили адвоката… Он посоветовал мне сказать, что тот человек перекувырнулся через парапет, когда я его ударил. Я так и сказал. Они не поверили, но, поскольку доказать не могли, дали мне только пять лет.

Тати спросила:

— А ты сам что чувствуешь?

— Как что?

— Ну, то, что ты убил.

— Я уж и не знаю, право, — сказал он, глядя на улицу.

Истинная правда: пока он хмурил лоб во время разговора, он думал отнюдь не о своей хозяйке, а о потерянном дне, о том, как сплюнула Фелиция, о чем-то неуловимом, чего он не мог выразить.

— Не пей больше, — мягко сказала Тати, забирая бутылку.

Он провел ладонью по лицу и вздохнул:

— Хочу спать.

— Иди ложись.

— Да… пожалуй…

Он тяжело поднялся по лестнице и рухнул на матрац, пахнувший сеном и плесенью. Через открытое слуховое окно над его головой на чердак проникал свежий воздух. Слышалось кудахтанье кур, поскрипывание грабель, которыми орудовал то ли Кудер в глубине сада, то ли рабочий на дороге у канала.

5

«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».

Он вздрогнул, словно кто-то внезапно положил ему руку на плечо, хотя он понимал, что был один. В памяти всплыли слова, словно написанные в пространстве, и он машинально закончил:

— Статья двенадцатая Уголовного кодекса!

Он имел неосторожность поспать после обеда.

Потом, когда он спустился вниз, Тати поглядела на него слишком внимательно, будто в нем что-то изменилось. Этот взгляд преследовал его и в темноте чердака, куда через слуховое окно проникал лишь голубоватый лунный свет.

«Лица, приговоренные к принудительным работам, должны использоваться для выполнения самых тяжелых работ; к их ногам приковывается ядро, а сами они попарно сковываются цепью…»

На этот раз ему послышалось, что веселый голос закончил:

— Статья пятнадцатая Уголовного кодекса…

Это был голос его адвоката мэтра Фагоне. Ему было двадцать восемь лет, но выглядел он моложе Жана. Он вошел в камеру в черной мантии, с мягким запахом аперитива на губах и следами улыбки, адресованной подружке, которую он оставил в машине в ста метрах от тюрьмы.