Страница 20 из 23
— На Серпуховской!
— Да. Только не в той квартире. А в комнатке в полуподвале, где жила ваша прабабушка. Она так устала от своих девятерых детей, что под конец жила совсем одна. Никому не пришло в голову там искать. Перед смертью, в блокаду, отдала камень Марусе. Глупыха не знала, что хранит. Могла променять на хлеб, дура… На буханку! — графиня поймала мой удивлённый взгляд. — Ясное дело — дура… Она, как и твоя бабушка, нигде не училась. Образование получили только старшие в семье. Братья. Да все сгинули в революцию. Только фото в альбоме… А младших всех спас отец… — она презрительно усмехнулась. — Капиталов не нажил. Да… Жена у него была… из богатых. Родители имели шикарную кондитерскую на Невском! А дочь против их воли вышла за простого русского купца. Они её не захотели знать. Жила в бедности — девять детей, прокорми-ка! Да только потом, в революцию, её этот „простой купец“ спас — вывез всю семью в деревню. Купил им корову, так и прожили они там до самого НЭПа, нанимаясь на подённую работу. Не учились, однако выжили. Никто их не тронул. С началом НЭПа он привёз их в город, купил магазин, и опять все дети работали. Старшая Сима сидела за кассой, там её и увидел, и влюбился в неё польский посол. — Старуха тяжело вздохнула. — Бедная Сима! Писала стихи, а не застрели её большевики, умерла б от чахотки. Кашляла. Всё время мёрзла, куталась в шаль. Где-то у твоей Маруси должны быть её записки о том, как выжили в революцию… Будь проклят „Орлов“! — старуха протянула мне камень. — Держи Симино наследство!
Я взяла. Её старческая рука задрожала. Графиня смеялась — беззвучно, чуть- чуть дёргая головой:
— Летом Маруся мне показала. Я так и обмерла… тотчас вспомнилась Сима. А дурёхе сказала: храни, никому не показывай и знай, что вещь дорогая. За такую могут убить!
Вдруг раздался мелодичный звон — это били большие напольные часы между высоким старинным зеркалом и буфетом. Старуха встрепенулась.
— Я, может быть, не сказала б, не будь ты похожа на Серафиму… — прошептала она чуть слышно. — Да к тому ж — что его хранить!? Дело опасное. Узнают — убьют! Могут за него убить… будь уверена! А ко мне сейчас придёт оценщик. Вовремя тебя сюда Бог прислал! Знать, судьба!
Она властно поманила меня к себе рукой и, приблизив губы к самому моему уху, быстро прошептала инструкции. Перевела дух и, заглянув мне в глаза, повторила: „Помни! Дверь не будет закрыта! Лиза её не запрёт. А в чулане запрись и жди, пока антиквар не уйдёт из квартиры. Потом возьмёшь у меня камень и сиди — ожидай второго прихода. Он придёт с покупателем. И как только услышишь мой громкий разговор, выскользни на лестничную площадку, оставив дверь чуть приоткрытой, и поднимайся на самый верх. Так, на всякий случай… Жди у чердачной двери. Коли не позвоню в колокольчик, дождись, пока выйдет из квартиры. Значит — беда. Сиди три дня у Маруси и носа не высовывай. Ей скажи — камень украли. Вы всё узнаете… Храни его. Может, дети твои когда-нибудь продадут на аукционе. Дело в стране идёт к переменам…“
Графиня позвонила в колокольчик, и мы с Лизой усадили её в инвалидную коляску. Камень я отдала ей. Потом пошла было одеваться в прихожую, но старуха крикнула: „Лиза, принеси шубу. Тут оденется, надо поговорить…“ Спросила, есть ли перчатки, и велела надеть. „Пойдёшь в чулан, не снимай. Отпечатки… На случай чего. Поняла?“ Лиза меня проводила и закрыла дверь. Я чуть-чуть постояла перед дверью и, как мне было велено, поднялась к чердаку через наш этаж — на последнюю лестничную площадку. Спряталась там за ящиками, но сама хорошо видела всю лестницу, шахту лифта и дверь в квартиру графини. В скорости дверь открылась, и ушла Лиза. Я, как было мне, опять же, велено, мигом забежала в квартиру и закрылась в чулане. Там стоял стул, но только я села, в квартиру кто- то вошёл. Я обрадовалась, что успела, и в щель увидела старичка. Значит, пришёл оценщик. Пробыл он недолго, и буквально вылетел на лестницу, не захлопнув дверь. Я бросилась в комнату к графине. Она отдала мне камень и сказала:
„Знаешь… Предчувствие у меня недоброе. Иди-ка сейчас на лестницу к чердаку и жди там за ящиками. Будь всё хорошо, сама приеду в каталке и в дверь тебя крикну…“ Потом перекрестила меня на прощанье и добавила: „Прийти должные двое. А если кто-то один придёт, без старика, — значит, дело плохо. В квартиру сама больше не входи. Дождись, пока человек уйдёт, чуть выжди и беги к Марусе… Я своё отжила. Скажешь ей, как уговорились!“ Она ещё раз меня перекрестила, и я подумала, что это плохая примета…
Теперь на лестнице мне пришлось ждать долго, может, час, может, полчаса. Часов у меня не было. Совсем стемнело. Тускло светила только лампочка на стене у двери в квартиру. Я взмокла в своей толстой цигейковой шубе, но даже перчаток не сняла. Уселась на ящик у стены и едва не задремала. Подумала, что „тётя Маруся“, конечно, волнуется, но что было делать? Уходить было уже нельзя. И вдруг снизу послышались чьи-то шаги. Очень тихие и осторожные. Мне стало не по себе, хоть в плохое тогда ещё не верилось. Человек был один. В пальто, без шапки. Поднимался он тихо, но спешил — шёл очень быстро и дышал тяжело. Перед дверью он почему-то задержался… Я увидела, что в руке у него шарф — тоненький, не из пряжи, а задержался он для того, чтобы свернуть этот шарф и положить в карман. Душа моя ушла в пятки. Вот теперь мне стало страшно. По спине прошёл холодок. Как перед экзаменом. Но тут было похуже, чем экзамен. Меня охватила паника: закричать, побежать в квартиру? Поднять на ноги соседей — квартира-то коммунальная, как наша, и в ней шесть комнат, кто-то да будет дома! Черт с ним, с этим проклятым камнем и с продажей. Не сейчас — так после. Я бросилась было вниз стучать соседям, но застыла перед самой дверью: а решится ли кто убивать человека в коммуналке?
И я подумала, что я дура: жизнь всё-таки, не детектив. Какие там в наше время „Орловы“?! Поверила столетней старухе! В лучшем случае — кусок горного хрусталя. Хорошо, если дадут за него десятку. Я вернулась на ящик у стены и опять уселась. Однако успокоиться не удалось. Подмывало пойти в квартиру и узнать, что там делается, но здравый смысл останавливал: Лизы нет, кто откроет? А просто войти… Явлюсь я к ним, и что я скажу? Вспомнились высокомерный вид старухи, её надменный взгляд… И вдруг дверь распахнулась. Выскочил человек. Теперь я увидела его лицо. Но в нём была только злость и ярость — никаких индивидуальных черт. Он так же держал в руках шарф, но не остановился на этот раз, а быстро повязал его на шею и, на ходу застёгивая пальто, сбежал по лестнице.
Нет, я не могла не войти в квартиру, хоть и помнила наказ старухи. А вдруг действительно она ранена и не поздно позвать на помощь, позвонить в „скорую“? Сердце подсказывало: всё-таки что-то там случилось!
И предчувствие меня не обмануло. Я увидела её в инвалидном кресле — ноги сползли на паркет, руки висели как плети, голова тоже съехала, опираясь на спинку кресла… Подбородок почти упирался в грудь, но на шее с боков всё же виднелась толстая сине-багровая полоса — шрам… от шарфа… Раздутый язык, как всегда в таких случаях, вывалился наружу. Вытаращенные глаза смотрели на меня в упор — спокойно и отрешённо. В них не было страха, но не было и внутреннего света, это были уже самые обычные глаза, и были они не чёрные, а светло-карие — с маленькими, как булавочные головки, зрачками. Я знала, что это конец, но всё же попробовала нащупать пульс и поднести волосок к губам… Помочь ей было уже нельзя. Тем не менее я бросилась к дверям соседей… Я не стала стучать — распахнула дверь и ворвалась в комнату, над которой жила моя „тётя Маруся“, ждавшая теперь напрасно моего стука в дверь… Но, к моему удивлению, комната оказалась кухней с плитой — двухкомфорочной газовой плиткой — и раковиной с водопроводным краном, а в углу ещё стояла ванна. Я распахнула дверь, которая вела в туалет, и туалет был туалетом. Только поменьше нашего. А рядом была стена, она перегораживала коридор, который у нас в квартире вёл к другим комнатам, кухне и „чёрной лестнице“!