Страница 19 из 23
Я листала страницы, и мне казалось, это я стою в полумраке старой ленинградской квартиры. Стучу в резную, выкрашенную белой масляной краской дверь, бронзовая ручка которой, вычищенная до золотого блеска, — просто произведение искусства. Мне открывает седая благообразная петербургская старушка. Её улыбающееся лицо с розовыми щёчками — копия с портрета императрицы Марии Федоровны, что висит в Гатчинском дворце-музее. Но кокетливый румянец — от болезни, лихорадочное дыхание — от пневмонии, а ноги в растоптанных тапочках — как колоды. Уже неделю ей не надеть никакую обувь, чтобы спуститься в кафе-автомат на Невском. Продукты ей принесла молоденькая соседка — парикмахерша при гостинице. Да только вот «тётя Маруся» никогда себе не готовила. Не привыкла, прожив одинокой всю жизнь — без семьи и привычки о заботиться ещё о ком-то. Но главное — мне её удалось спасти, приехала я не напрасно — чтобы дать сильный антибиотик и мочегонные, на ночь поставить банки и сделать массаж. А утром влажные хрипы исчезли. Ноги стали получше. Вся обувь, однако, по-прежнему не годилась. Пришлось покупать ей в Пассаже широкие молодёжные сапожки цвета светлой морской волны, на молнии, но не кожаные, а подбитые стёганой болониевой тканью и с искусственным мехом внутри. Она посмотрела на них скептически, но надев, одобрила. Пришлось закупить и запас продуктов, которые вывешивались в сеточке на мороз за окном. А ручка, надо сказать, на том окошке тоже была изящным произведением искусства из начищенной до золотого блеска бронзы…
И когда все выложенные продукты не уместились на круглом старинном столике у буфета, «тётя Маруся» всплеснула ручками: «Да как же ты, милая, поистратилась!» И послала внучатую племянницу к соседке, что жила этажом ниже.
Соседка была древняя старуха «из бывших», и жила она в той квартире всю жизнь. Не тронули её в революцию каким-то чудом, а жила она сейчас тем, что продавала свои старинные вещи. «Продаст стул — и живёт три года…»
«Стул?» — удивилась я. «И другое тоже… — сказала „тётя Маруся“, доставая откуда-то с верхней полки „кузнецовскую“ сахарницу царского фарфора. — Иконы-то свои продала сразу… Учёная! В бога не верила, а теперь продаёт мебель… Держи!» В руках у меня оказалась серебряная папиросница — возможно, такая ж, какую бедняга Раскольников заложил с горя старухе-процентщице, — и было в той папироснице поболее чем с полкило потемневшего серебра. «Шкатулку-то положи в сумку, потом забуду, — с собой возьмёшь. Сохрани на память. А это, — она запустила в сахарницу свою нежную ручку и нащупала прозрачный камешек. — Графиня тебе сменяет… Ей уж под сто, но в своём уме, куда там! К ней теперь иностранцы ходят, долларами американскими дают. Раньше его у меня не брала, — покачала головой „тётя Маруся“, рассматривая игристый камушек. — Денег, говорит, этаких просто нет — денег он огромных стоит… А нынче к ней иностранцы приходят, покупатель может сыскаться… Летом мне говорит: „Неси. Только внучку лучше Клавдину, говорит, пришли“. Сказала я ей: „Не дай бог, что со мной… худое случится, так ты приедешь…“»
Положила внучатая племянница сверкающий камешек в карман чёрной цигейковой шубы и пошла к соседке, помня наказ: «Позвони два раза. Лиза тебе откроет. Она за графиней ухаживает, приходящая. К самой проведёт. Ты поздороваешься: от Марь Фёдоровны. Внучка Клавдии… так и так, и всё расскажешь. Доллары бери, не отказывайся. Алка-парикмахерша их сменяет. К ней-то тоже сейчас иностранцы повадились приходить…» И двери на щеколду за внучатой племянницей закрыла: «Громко стучи, когда вернёшься. Услышу!»
А дальше был самый настоящий детектив. С тайным сокровищем царской семьи, леденящим ужасом и убийством. Я словно видела эту квартиру-музей, всю в «кузнецовском» фарфоре, старинных зеркалах и картинах, будто из Эрмитажа, с резной потемневшей мебелью и паркетом, натёртым свежей мастикой. И дальше я уже читала с интересом:
«У большого стола рядом с пустой инвалидной коляской в огромном кресле лицом ко мне сидела величественная старуха. В дряблых контурах обвислых щёк чувствовалась порода. Ей и впрямь было под сто лет. Такие долго живут и до конца сохраняют разум.
— Подойди… — голос у неё был властный и хорошо поставленный. В её-то годы!
Я представилась, как велела „тётя Маруся“. Протянула камешек. Хозяйка склонилась над ним и стала внимательно рассматривать. Голова её по-старчески дрожала. В благородных чертах удивляло несовместимое, казалось бы, сочетание высокомерия и доброжелательности. Таких лиц нынче нет, такое лицо не выработаешь в течение жизни, его получали аристократы — с генами, от отца с матерью. У нынешних начальников, пусть они даже весь свой век командуют людьми, лица ничего из себя не представляют. А сами они и в подмётки не годятся этой дряхлой парализованной старухе. Даже моя „тётя Маруся“ в сравнении с нею выглядела легкомысленной, особенно прежде, когда делала перманент и венчик белоснежных волос в сочетании с несходившей с лица улыбочкой придавали ей сходство с глуповатым престарелым ангелочком. У этой же волевой аристократки, пусть она и сидела за обеденным столом в домашнем халате, всё было строгим и безупречным, даже волосы, абсолютно седые, с голубизной, были по-светски убраны в классическую причёску.
— Дай я на тебя посмотрю… Похожа… Похожа на Серафиму… — прикрыла она чёрные старческие глаза, в которых я сразу увидела тот особый лучистый блеск, что считался в Древней Колхиде принадлежностью „детей солнца“.
Она вновь на меня посмотрела. Глаза её испускали внутренний свет. Такие глаза были у моей бабушки и даже у легкомысленной „тёти Маруси“. А теперь народ вырождается — я не помню у моих знакомых таких сияющих изнутри, и вправду „солнечных“ глаз.
— Да, ты похожа на Серафиму, старшую из сестёр…
Мне говорили, что та была самой красивой — настоящей красавицей.
— А слышала историю с поляком?
Я кивнула. Это была семейная легенда о трагической смерти Симы и её мужа. Он был польским послом. Их нашли застреленными — они сидели в креслах друг против друга, а на полу между ними лежал пистолет… Только-только вернулись с какого-то бала или приёма… Нет, балов тогда, кажется, уже не было: дело было при большевиках. Потом так и не узнали, кто из них стрелял. Наша родня и поляки спорили, обвиняя друг друга. Симу похоронили на Васильевском острове, её мужа — в Польше. Я не была на этих могилах.
— И всё случилось из-за него!.. — старуха уронила руку на стол, из расслабленных пальцев выпал прозрачный камень. Он лежал на скатерти, как осколок чистого льда.
Она включила настольную лампу, всю из ажурной бронзы и разноцветной эмали, в оранжевом старинном абажуре, — и алмаз заиграл яркими цветами радуги.
— Из-за него! — повторила старуха. — Из-за проклятого „Орлова“!..
Вот тут я с удивлением на неё посмотрела. Она кивнула:
— Не знает никто, даже твоя Маруся. Знал только мой муж. Он тоже был иностранец. Посол Германии. Поэтому нас не тронули. Не могли тронуть, хоть я была фрейлиной при дворе. К тому же мужа парализовало… Он долго потом лежал — двадцать лет. А теперь это случилось со мной. — Она кивнула на инвалидную коляску. — Бывает, что беда спасает жизнь.
Нельзя было с этим не согласиться.
— Да-да… — вздохнула она опять. — Трудно было выжить тогда… — Проклятые. Проклятые большевики! Теперь-то, когда раскрываются их делишки… и все эти якобы „самоубийства“… Ты знаешь… о чем идёт речь — об убийствах поэтов! Так вот теперь, когда всё делается известным, ясно, кто убил Симу с мужем. Они! Из- за „Орлова“! Всё из-за этого проклятого камня! — она снова держала алмаз в своей розовой ручке — несмотря на возраст, маленькой и изящной. Камень играл всеми гранями в свете лампы.
— Неужели это „Орлов“?
— Не тот, о котором ты читала. „Орловых“ было на самом деле три. Камень распилен был не на две — на три части. Один пропал, как известно. Царские семьи владели двумя, а не одним „Орловым“, но это тоже держали в тайне. В революцию большевики стали расплачиваться с Европой всем, что попадало в руки. А попало к ним всё… Как только уцелел Эрмитаж! Решили тогда отдать какие-то свои долги „Орловым“, да, видно, задумали его вернуть обратно. Или просто нашлись подонки, которые знали, кому передали камень. Известно, какие были большевики… — Она опять повертела алмаз в руке. — Он самый! Убили из-за него их обоих. Только напрасно, камня убийцы не нашли. Муж поручил сохранить Симе, до отъезда в Европу. А та отнесла к матери. Там он и был до её смерти — в доме, где жила твоя бабушка.