Машина

И уже с затаенным восторгом оттого, что понимает, ожидала случая убедиться в верности своего восприятия. И это оказалось так здорово — подметить стылую непослушность его губ, обдутых злым февральским ветром, связать с этим спокойную четкость его слов, показавшуюся ей поначалу зловещей,— что она тоненько засмеялась и прижала крепче его руку, сделав вид, что поскользнулась. И здорово было углядеть легкую заминку, вызванную этим ее почти естественным движением, и знать, что так они и должны были сегодня встретиться: не кинуться друг к другу, а присматриваться в смущении.

За несколько минут Алия сконструировала целый мир, вращающийся вокруг них с Фросиным. Она более и более убеждалась, что вся вселенная подчиняется законам этого мира. Она не знала, что таких миров существует бесчисленное множество, столько, сколько людей вокруг. Это было к лучшему, что она не знала. Даже и того, что открылось, было слишком много для нее. Она выглядывала из тревожной уютности своей маленькой вселенной, жадно присматриваясь к Фросину и вначале робко, а потом все более уверенно опираясь на его руку...

И вот Алия сидела здесь, отогревалась и вспоминала. Сидеть напротив Фросина и вспоминать было все же немножко стыдно, и она чуть покраснела.

От смущения она зажмурилась и жалобно попросила:

— Поцелуй меня...

15

Прошел еще день, и наступил опять вечер. Фомич и Фросин сидели в кабинете. Слышался негромкий гул, голоса, металлический стук и лязганье — в цехе работали. Работа шла в три смены. Людей для этого было маловато, но оно было и хорошо — меньше толкотни.

Фросин бегло просматривал бумаги, рассортировывал их. Одни, наложив резолюцию, совал в папку, другие, требовавшие размышления, собирал отдельно, на третьих писал «В дело», недовольно морщась при этом. Фомич искоса наблюдал за ним и вдруг изрек:

— А говорят, у врачей писанины много... кой черт, их бы к нам сюда...

— Их сюда, а нас — туда...— машинально откликнулся Фросин, не поднимая головы. Он явно не вник в суть слов Фомича. Тот фыркнул.

Фросин торопливо дописал, подравнял бумаги в аккуратные стопочки, устало откинулся на стуле.

— Ты что-то сказал?

— Сказал, сказал... Время, говорю, много...

— Полдевятого,— с ноткой удивления воскликнул Фросин.— Действительно, давай-ка, Василий Фомич, домой.

Он внимательно посмотрел на Фомича — усталый был у него вид. Не сдал бы Фомич, не сломался   бы.  Забота послышалась в голосе Фросина, и Фомич тотчас отреагировал на это: — Будешь в цехе торчать — прогрессивки лишу!

Он скривился, что должно было означать — копирует Фросина, его же давние слова припомнил.

Фросин засмеялся:

— Ты чего, брат, с белены взбесился? Сравнил божий дар с яичницей! К нам с тобой это не относится. Мы с тобой должны здесь допоздна торчать. Сидеть в кабинете и ни во что не вмешиваться.

— Не вмешиваться...  Перетомился  ты, Виктор...— Вздохнул Василий Фомич.

— Ага!— охотно согласился тот.— Но ты со мной, Фомич, не спорь. Наша, Фомич, с тобой сермяжная правда — быть всегда здесь. Чтоб знали: если что, можно обратиться в любой момент. Но не более того — мы с тобой должны незримо воодушевлять. Морально поддерживать.

— Это ты поддерживать вчера пораньше удрал?

— Ага!— так же легковесно поддакнул Фросин. — Дело у меня было важное...

— То-то ты седни весь день улыбишься...

— Ну, это ты, брат, напрасно. Я ведь шибко серьезный человек...

— Оно и видно...

Так поперекидывались  словами для  отдыха, потом Фросин пошел к машине, а Василий Фомич опять взялся за спецификацию. Следовало побыстрее ее закончить да и в самом деле идти домой.

Ребят у машины не оказалось. «Перекур»,— сообразил Фросин. Все, действительно, сидели в курилке. Увидев начальника, они потеснились, освободив ему место на скамейке. Высокий длинноволосый парень продолжал рассказывать:

— Ну, получил он, значит, посылочку. Съел икру, одеколон выпил и письмо домой пишет: «Спасибо, значит, за гостинцы. Самогон-то шибко хороший был, крепкий да духовитый. А брусника у вас нонче подкачала — селедкой воняет».

Взрыв хохота покачнул скамейку. Фросин тоже засмеялся нехитрому старому анекдоту, с удовольствием вглядываясь в молодые лица. Все они были чем-то похожи друг на друга. Не понять было, кто из них регулировщик, а кто слесарь, кто из армии в цех пришел, а кто — из института.

Время было еще зимнее, на улице давно стемнело. В стекле окна отражались светильники, скамейка и эти ребята. Фросин смотрел на них в тусклое зеркало вечернего стекла и воспринимал не как отражение, а как еще одну курилку, сумрачную и немую — звуки остались здесь, а там были только жесты, поворот головы и шевеление губами. Он видел себя, но не отождествился с тем, зазеркальным Фросиным, увидел просто как средних лет мужчину, неподвижного, не принимающего участия в разговоре молодежи — там, за окном. Тот Фросин сидел, чуть ссутулившись, и глядел сюда, на себя самого и на молодых рабочих. Потом у Фросина в сознании что-то включилось, он узнал себя, услышал смех и разговоры рядом и подумал: «Свихиваешься, брат Фросин!»

А парни поднялись и гурьбой пошли обратно в цех. Видно было, что это они не потому, что появился начальник и надо уходить, а действительно покурили. У Фросина появилось теплое чувство, чувство общности, связанности делом, воспринятое от ребят. Не вставая со скамейки, чуть исподлобья, он смотрел в их спины, неторопливые и уверенные. Подумалось о том, что все идет как надо, не с машиной — с ней тоже шло, как положено,— а именно с парнями, из которых заметно получаются рабочие.

Ворохнулось ощущение, что это-то и есть главное, то единство, вызванное общей целью, которое чувствуется у ребят и которое захватило и его. Это главное, а уже оно, появившись и оставшись с ними, даст и Машину и все, что еще понадобится сделать.

Фросину вдруг не захотелось, чтобы они так и ушли, потребовалось продлить это чувство сопричастности.

 — Гена!— окликнул он одного из регулировщиков. Тот остановился, подошел, свободно переставляя обтянутые джинсами ноги.

— Как там с твоей электроникой? Получается?

— Да вроде  нормально, Виктор Афанасьевич. К третьей смене думаем закончить эти блоки. Ребята ночью смогут их уже полностью погонять. На всех режимах.

— А как под нагрузкой?

— Да вроде держат нагрузку...

Фросин кивнул:

— Хорошо бы к третьей смене кончили.

— Должны, Виктор Афанасьевич.

На Гену приятно было смотреть. Он держался со спокойной уверенностью. Это подкупало Фросина во всех них. Это пришлось по душе и Василию Фомичу, судя по его воркотне про «заморские штаны», которые «самый хип», и про то, что «этот молодняк надо за ручку водить, а то ничего не знают».

Фросин чувствовал себя с ними легко и просто, хотя редко удавалось выкроить минутку, чтобы так вот, запросто и не спеша, посидеть среди них. Эта простота не переходила в панибратство. Отчасти оттого, что Фррсин выработал за свои заводские годы чувство меры, отчасти оттого, что все они были умными парнями и девчонками, с чувством такта. Во всяком случае, они сами поддерживали определенную дистанцию, но без тени чинопочитания. Фросин с легкой завистью подумал, что мастерам, должно быть, легко с ними работать.

Все они были ровесниками Алии, и Фросин, сам не подозревая о том, искал и находил в них что-то общее с ней — в манере держаться, в интересах, в той подчеркнутой независимости, которая сквозила во всем.

Разумеется, ему и в голову не приходило сравнивать Алию — Альку — с кем бы то ни было. Смешно это было бы и бесполезно. Но он все же приглядывался к своей молодой гвардии — нравилась она ему. И на губах его то и дело появлялась легкая улыбка — отражение его настроения. Вот и Фомич заметил...

Но настроение настроением, а дело делом. Гена стоял перед Фросиным так, словно замер на мгновенье, но весь оставался в движении, прервавшемся и готовом возобновиться, как только Фросин его отпустит. Фросин почти телепатически уловил его нетерпение и кивнул парню: «Иди». Гена так же спокойно повернулся и не спеша, но и не мешкая, двинулся в цех, к машине. Фросин вдруг остро позавидовал ему и остальным рабочим. С завистью смешалось и удовлетворение собой, тем, что не поддался на днях главному и не стал «наводить дисциплину». По мнению главного инженера, понятие дисциплины несовместимо было с теми шуточками и розыгрышами, которыми перекидывался во время работы фросинский «детсад», нимало не смущаясь присутствием при этом посторонних. Несерьезное это было отношение к делу, не понимал его главный и не принимал, о чем и объявил Фросину в довольно-таки резкой форме. Фросину же это нравилось. «Чувство ответственности вовсе не требует, чтобы все сычами друг на друга смотрели,— парировал он.— И вообще, унылые и занудные люди — плохие работники!»