Машина

Нет, с секретарем ему определенно повезло. И лишь одно в ней мешало Фросину — ее прическа. Всякий раз, как Надя попадалась ему на глаза, где-то в глубине сознания  всплывали ночной аэропорт, прожектора на летном  поле, сухой колючий снег и доверчивые глаза его попутчицы.  Они всплывали и уходили,  и оставалось сухое и шершавое чувство утраты.  Фросин видел Надю каждый день и потому  все  время  вспоминал — нет,  помнил — Алию (так звали девушку-попутчицу).

Горьковатый след досады на себя,  что остался после того ночного рейса, исчез постепенно,  выветренный временем. Сохранилась лишь легкая тоска, как по чему-то несбывшемуся, хорошему и ясному, и он становился излишне сух с Надей, что было совсем уж ни к чему.

11

Время неслось, как состав с горы, лишь глухо постукивали дни-колеса на стыках-событиях.

Фросин крутился с утра до вечера. Он загонял Фомича. Фомич похудел на пять килограммов. На работу он приходил в белоснежной сорочке и отутюженном старомодном костюме. Сердце у него больше не болело — видимо, было просто некогда болеть.

Дел было множество. Как Фросин сумел это поставить, как ухитрялся контролировать — неизвестно, но работы хватало всем. Фросин создал из монтажниц и слесарей бригады и прикрепил их к разработчикам, для сборки машины. Регулировку собирались делать сами москвичи, но Фросину удалось подсунуть им своих регулировщиков в качестве «мальчиков за все-про все».

— Смотрите, слушайте, запоминайте. А самое главное — вы должны запомнить и рассказать всем, что ничего страшного в той машине нет.

Присутствовавший при этом Фомич был слегка шокирован таким необычным производственным заданием, но виду не подал — уже привык к штучкам Фросина.

Остальные готовили к сборке детали на вторую машину. Было решено все, что можно, собирать сейчас, не дожидаясь прихода второй тележки. Технологам и конструкторам пришлось поломать голову, чтобы придумать новый порядок сборки.

Фросин настоял на испытании гидравлики до установки в машину. Приспособлений никаких не было, и механик за три дня ухитрился сварить из водопроводных труб неуклюжее сооружение, на котором, однако, можно был поставить и проверить гидроцилиндры. Несмотря на это Фросин продолжал относиться к механику настороженно.

Что там говорить, даже когда производство налажено у начальника цеха полно забот. А у Фросина их было выше головы.

Вдобавок выявилось много огрехов как заводских, так и разработчика. Детали не собирались, электронные блоки, превосходно работавшие поодиночке, начинали чудить как только их подключали друг к другу.

— Я бы удивился, если бы сразу все получилось. Даже испугался бы...— сказал Фросин на очередном совещании у главного инженера.

Главный хмыкнул:

— Так, может, это ты специально неполадки устраиваешь? Может быть, тебя наказать за это надо?— И успокоил: — Впрочем, найду за что наказать и без  этого, не беспокойся!

Главный был немного фаталистом. Удачливость Фросина, легкость, с которой тот справлялся с трудностями, пугали его. Он ждал, что за полосой удач наступит полоса невезения. Поэтому надо было разбить первую полосу, в надежде, что и вторая полоса — невезения — не наступит. Главный страшно бы оскорбился, если бы его поймали на этом маленьком суеверии. Фросина наказывать он, конечно, не собирался, даже если и было бы за что. Не время было для этого — в другой момент Фросин получил бы сполна и главный порадовался бы от души любой его ошибке. Но сейчас, если он и «лягал» его (по выражению самого Фросина), то только потому, что не мог сдержаться. Фросин нутром чуял настроение главного и старался не ошибаться.

А вообще недоработок и ошибок или, как их называли на заводе, «хомутов» накопилось много. Фросин требовал пунктуальности во всем, что касалось документации. Однажды он заглянул в потрепанную амбарную книгу, в которую записывались замечания по конструкции машины и остолбенел. Этих замечаний было больше тысячи. «Придется Дюкову попотеть»,— невесело подумал он, представив уйму бумажной работы, которую нужно будет выполнить конструкторам, убирая ошибки в чертежах. А эта работа, в свою очередь, обязательно повлечет за собой новые ошибки...

Придвинулся и вступил в свои права новый год. Для Фросина он пришел почти незаметно. Сменилась только дата на документах, которые ему приходилось писать и подписывать.

На работе Фросину приходилось бегать за троих. А дома у него было все спокойно. Так спокойно, что не хотелось идти домой.

Одинокими зимними вечерами он все чаще вспоминал ту девчонку, свою попутчицу. Он почти забыл ее лицо, память вынесла только впечатление чего-то доверчивого  и детски-строгого, да рука хранила пушистое и теплое ощущение ее шубки.

Все было правильно. Он не жалел,  что выбросил ее адрес. Ни к чему было вновь встречаться с ней. Он просто вспоминал ее, и ему было тепло от этого.

Телефон на столике в прихожей не звонил, некому было звонить. Фросин иногда подходил к телефону, поднимал трубку и слушал длинный непрерывный гудок, чтобы убедиться, что аппарат работает.

Фросин и сам не смог бы объяснить, почему вдруг вспомнил о старом приятеле, университетском преподавателе. Фросин виделся с ним не чаще раза в два года. Такова участь всех старых приятелей. И позвонил Фросин ему вроде безо всякой задней мысли...

— Ну, как она, ничего? — спросил Фросин, не здороваясь.

— Бьет ключом...— ответил тот, дожевывая что-то. Слышен был голос его жены — спрашивала, кто звонит.

— Она должна бить. На то она и такова — се ля ви.

Видимо, таким манером и нужно говорить со старыми приятелями. Фросин был в этом не уверен, но разговаривал почему-то именно так. И они отвечали ему тем же. Вот и сейчас — на том конце провода засмеялись и удовлетворенно сказали:

— Правильно, такова се ля ви. А также — ищи шерше ля фам!

И захихикали — Фросин-то замолчал! Крыть ему, Фросину, нечем! А Фросину крыть было действительно нечем. И незачем. И он сказал серьезно:

— Ищу... Ля фам...

— А зачем? Я бы не стал искать! — Приятель не мог сразу сойти с наезженных рельсов разговора.

— Откуда я знаю, зачем...— Фросин говорил всерьез и вроде в шутку, и приятель наконец заинтересовался:

— А конкретнее?

— Учится у вас. На третьем курсе. Кажется, физфак. Зовут Алия. Подрабатывает вечером лаборанткой, на полставки.— Фросин замолчал, соображая, все сказал или нет. Кажется, все. И он повторил вслух: — Кажется, все...

В трубке присвистнули:

— Ну, ты даешь!

Фросин начал было говорить, что у него поручение, что ему надо передать... и сбился, услышав иронически-поощрительное:

— Давай, давай...

Он замолчал. Приятель был в восторге:

— Ну, и как ты ее собираешься найти? Ах да, это ведь я ее найду... Ну, лады, я тебе ее вышлю наложенным платежом! Найду, упакую и вышлю!

Он бы еще изощрялся — жаль упускать такой случай,— но опять подошла жена, и он бодро прокричал в трубку:

— Лады, старик!  Если эта книга в нашей библиотеке есть, я тебе  сообщу. Телефон-то у тебя не сменился? Давай заодно и служебный. Диктуй, я записываю... Всего хорошего!

И он положил трубку. Фросин невольно улыбнулся — похоже, что старый приятель панически боится жены. Значит, будет случай отыграться.

Фросин постоял еще немного у телефона. Его слегка смущало, что он сделал первый шаг, и все закружилось, и движется уже само, без его участия. Было в этом что-то бесповоротное. У него даже мелькнула мысль позвонить снова и сказать, что это шутка. Розыгрыш. Он не стал звонить — вот это было бы действительно смешно.

У разработчиков дела не клеились. Они ничего конкретного не говорили, но Фросин видел — не клеилось.

Он прошел в угол цеха, где, почти готовая, стояла машина. Длинная приземистая туша ее была выкрашена в яркий синий цвет. «В красный бы лучше, заметнее,— подумал Фросин,— но уж очень на пожарную походить будет». Она действительно слегка смахивала на пожарную машину. Как лестница, лежала на ее спине шестиметровая буровая вышка. Сходство дополняло отсутствие окон на боках, но этим оно и ограничивалось. Тупая, словно обрубленная, морда ее была остеклена почти сплошь. Закрытые чехлами, дремали под потолком кабины теодолиты, ожидая, пока их разбудят, вытащат наружу, поставят на суставчатые голенастые треноги и бережно снимут крышечки с выпуклых фиолетовых зрачков...