Страница 11 из 20
– Опаньки, – сказал Первомайский, развернув выданную ему карту. Щепкин только присвистнул.
Выданные всем летчикам 1-й эскадрильи карты были одинаковыми, но свежими. На картах была территория ФРГ, с нанесенными на нее конкретными целями и отметками максимального радиуса действия для машин их полка. И, что интересно, в районе «аэродромов противника» и других военных объектов были обозначены даже «шестеренки», обозначавшие эффективные секторы обстрела тамошней объектовой и армейской ПВО.
Такого никто из пилотов 1-й эскадрильи, да и 35-го полка в целом, не видел никогда до этого.
– Вот тебе, блин, и учения, – сказал Щепкин, уже когда они шли из класса на построение. – Выходит, неспроста мы последний месяц наземные цели на полигоне утюжим…
Вообще, узнав, что им намечены конкретные цели на территории ФРГ, пилоты удивились, но не более того. Хотя многие явно о чем-то крепко задумались.
– Да, это все больше похоже на войну, – согласился Первомайский и с надеждой добавил: – Но вдруг все-таки как-нибудь без этого обойдется?
Как потом оказалось – не обошлось…
Глава 6.Крылатая пехота
ГДР. Гарнизон Нойтимен в р-не г. Бранденбург (25–30 км западнее Берлина). Место постоянной дислокации 3-й отдельной гвардейской Варшавско-Берлинской воздушно-десантной бригады специального назначения ГСВГ. 7 июня 1982 г. 3 суток до «момента ноль».
Рядовой Виталий Башмаков давно был полностью согласен с сослуживцами – эти бесконечные тревоги уже задолбали всех вконец. Для обычных плановых учений суматоха последнего времени была какой-то явно чрезмерной, поскольку, к примеру, внеплановые дополнительные занятия по немецкому языку и минно-взрывному делу были, на взгляд большинства десантников, явно лишними. Сейчас на слуху у всех была Польша, но коли уж она находилась у нас в тылу, там в случае чего скорее предстояло каких-нибудь «лесных братьев» отлавливать, а не мосты взрывать. Да и с кем там по-немецки разговаривать? С «польскими панами и псами-атаманами»? Но земляк Башмакова (они оба были из Свердловска, хотя до армии друг друга не знали и даже никогда не встречались), старший сержант Гена Шевелев, которому оставалось меньше полугода до дембеля (самому Башмакову оставалось служить еще почти год, практически как «медному котелку»), резонно считал, что на все это надо смотреть исключительно философски.
Он всегда говорил примерно так: раз уж мы попали служить в самую что ни на есть элиту Советской армии, да еще и в полусекретную часть специального назначения, – удивляться не положено, а то отцы-командиры и особисты нас быстро от этого отучат. Тем более тут у нас можно много чему удивляться, поскольку на учениях вполне может отрабатываться даже вертолетный десант на крышу бундестага в Бонне с последующим пленением федерального канцлера Гельмута Шмидта и президента Карла Карстенса. Да еще и во взаимодействии с «красноберетниками» из единственного в ННА ГДР 40-го парашютно-десантного батальона. По здешней специфике и это было бы вполне реальное задание, хотя оно было и не по профилю для бригады, в которой они служили. Опять же, говорил Гена, раз у нас идет сплошная боевая подготовка, значит, никто нас не заставляет красить заборы или заниматься строевой подготовкой. А пострелять на халяву – единственное великое счастье для советского солдата.
Башмаков с ним соглашался, хотя и не во всем.
Например, из-за этого аврального усиления боеготовности давно не было увольнений и ему не удавалось навестить свою немецкую подружку. История этих отношений была интересная, хотя бы потому, что военнослужащие бригады имели привычку ездить в увольнение в Берлин (благо недалеко, а Бранденбург хоть и интересный и вполне себе исторический городишко, но все-таки очень мелкий), но вот даже заговорить с какой-нибудь местной «медхен» не получалось ни разу и ни у кого. Может, потому, что «парадка», в которой десантники выходили за ворота гарнизона, была с красными погонами и мотострелковыми эмблемами. Разгуливать по ГДР в тельнике и голубой беретке категорически не рекомендовалось. Хотя бы потому, что СССР и ГДР вроде бы не собирались ни на кого нападать и объяснить наличие в тылу у Западного Берлина десантно-штурмовых частей политикам, в случае чего, было бы сложно.
Короче говоря, с той девушкой Башмаков познакомился в увольнении случайно, прошлой осенью. Увидел стоявшую на набережной Шпрее блондинку с довольно короткой модной стрижкой, которая явно о чем-то грустила, и, поборов страх и волнение (общение с местным населением особистами и замполитами не особо возбранялось, но и не приветствовалось), подошел к ней и попробовал заговорить. Башмаков хоть и на четверки, но все-таки худо-бедно окончил десять классов в спецшколе с немецким уклоном (а вот почему он потом, при поступлении в институт, проходных баллов не сумел набрать – это уже другой вопрос) и все надеялся хоть когда-нибудь применить свои языковые познания на практике. Собственно говоря, без мало-мальского знания языка в подразделения вроде их бригады никого и не брали, да и непосредственно в части с бойцами продолжали проводить занятия по языку. Преподавателей было двое – жена начштаба бригады Укладова, приятная дамочка бальзаковского возраста, до отъезда в ГДР преподававшая немецкий в каком-то столичном вузе (здесь она, кстати, вела уроки немецкого еще и в гарнизонной средней школе) и бритоголовый капитан Ховрин из разведотдела (этот, похоже, был бывшим нелегалом, поскольку не просто в совершенстве шпрехал на языке Шиллера и Гете, но, как уверяли некоторые офицеры, вроде бы даже имел чистейшее баварское произношение, нюансов которого солдаты и сержанты на занятиях, по дурости своей, разумеется, абсолютно не улавливали).
Только их «солдатский» немецкий был, мягко говоря, специфическим – ведь девушке не скажешь: «проведите нас к ракетной батарее или радарной установке, если хотите жить», «есть ли впереди танки» или «где находится ближайший аэродром»…
Но, к взаимному удивлению, девушка поняла Башмакова, улыбнулась и ответила ему (а он, о чудо, понял, что она сказала – значит, не зря в школе двойки и единицы хватал, хотя, как он понял в процессе дальнейшего общения, лучше бы их в школе больше учили разговорному языку, а не мучили дурацкой грамматикой и переводами статей о дедушке Ленине или Эрнсте Тельмане из учебника или газеты «Neies Leben»; только советская школа всегда больше учила не языку, а некому абстрактному интернационализму, упирая на то, что гэдээровцы – это совсем не те немцы, с которыми когда-то почти четыре года рубился не на жизнь, а на смерть дед Башмакова). Девица была модно одетая и довольно симпатичная, даже, можно сказать, «миленькая», по местным меркам (а среди немок, как замечали все служившие в ГСВГ русские солдаты и офицеры, большинство составляли те, кого у нас принято именовать «страшненькими»), и звали ее, почти как одну героиню романа про трех мушкетеров, – Констанц Ренхард. В общем, девушку по имени Констанц чем-то привлек прилично говоривший по-немецки русский парень в военной форме, и они начали встречаться. Ну, то есть как встречаться – выходя из части в увольнение, Башмаков звонил ей из телефон-автомата на автобусной остановке, а затем пересекался с ней уже где-нибудь в Берлине. Иногда она, видимо, была занята (Башмаков знал, что она работает в комитете местного комсомола, а точнее – FDJ, на каком-то полиграфическом комбинате) и не брала трубку. В этом случае свидания срывались. Ну, то есть как свидания – обычно они гуляли по городу и разговаривали, пару раз заходили в кафешки. Констанц показывала Башмакову Берлин, а он, насколько хватало слов, рассказывал ей о себе (разумеется, опуская подробности своей армейской службы). Местные немцы, видя девушку, идущую рядом с русским солдатом, смотрели на нее не то чтобы укоризненно, но как-то не слишком одобрительно. Почему – Башмаков не очень понимал. Так или иначе, похоже, им было интересно общаться друг с другом и, возможно, между ними и возникла какая-то взаимная симпатия, хотя говорить о чем-то большем и не приходилось, несмотря на пошлые шуточки Генки и других коллег-сослуживцев. Во всяком случае, для Башмакова и такие невинные встречи были чем-то вроде «света в окошке». И вот – уже месяц их не выпускали в увольнение, и Виталий предполагал, что Констанц начала помаленьку забывать о его существовании.