Сильнее смерти

– А у нас всё наоборот, – сказал Кельм, – мы используем в боевых действиях даже не обычных людей… Самых чувствительных. Эмоциональных. Психически неустойчивых. У нас полквенсена было таких.

– И это преступление, – заметила Туун, – заставлять творческую личность воевать…

Кельм усмехнулся. В тоорсене он был одним из лучших учеников. Ярко выраженные способности к лингвистике. Вот и дарайский он знал прекрасно. И два триманских языка. Однажды победил в краевом конкурсе по лингвистике. Уже делал самостоятельные художественные переводы. Наверное, он стал бы блестящим филологом…

Он никогда не жалел о назначении в квенсен. И никогда – даже сейчас – не захотел бы вернуться обратно и всё переиграть. Стать кем-то другим.

Впрочем, он стал отличным солдатом, как в Медиане, так и на Тверди. Ему вообще всё удавалось.

Жалко бывало Лени и таких, как она. Не очень-то приспособленных и сильных. В квенсене им приходилось тяжело. Но Кельм знал точно – и Лени никогда не хотела другой судьбы.

Постепенно боль уменьшалась, в спокойном состоянии он то ли её уже не чувствовал, то ли просто привык. Раны заживали, видимо. Тогда Линн отдал очередное распоряжение – больше Кельму не давали пить. И есть тоже.

Беседовали с ним почти непрерывно, давая лишь короткие передышки на сон. Сам Линн, Вилна, ещё двое психологов или Бог весть, кем они там были, изредка появлялся и Гелан. Кельм уже не замечал особой разницы между ними. Он почти не слышал того, что ему говорили, временами прорезалось что-то острое и болезненное – и всё. На пятый день он понял, что значит умирать от жажды. Язык стал огромным и сухим и с трудом ворочался во рту. В глазах висел огненно-белый шар, заслоняя окружающее… Где-то на периферии маячило сухое зеленоглазое лицо. Кто это? А, Гелан.

– Кельм, если ты не согласишься сейчас, следующим этапом будет новая операция. Ты ведь не хочешь этого? Другая операция. Ты думаешь, это всё, что есть в арсенале атрайда? Нет, далеко не всё.

Гелан говорил вяло, его слова доносились словно сквозь туман. И лицо было далеко, за сияющим в глазах, нестерпимо слепящим светом.

– Тебе не страшно, гэйн?

– Пить, – сказал Кельм, тупо глядя на своего мучителя.

– Ты получишь пить, когда согласишься работать, – спокойно ответил Гелан. Кельм отвёл взгляд. Смотреть было больно. А глаза закрыть он уже боялся, опять начнётся крик, удары, попытки разбудить. Ему вдруг захотелось помолиться. Матерь Божья, сказал он, молись о нас грешных. Вдруг он понял, что говорит вслух. Ныне и в час нашей смерти. И это – «в час смерти» – вдруг резануло остротой, ведь скоро уже настанет этот час, и скорее бы он настал. Он вдруг увидел, что лицо Гелана нависает над ним. Свет исчез, и теперь Кельм видел лицо ясно и чётко. Глаза. Светлые и блестящие. Блестящие. Влажные. Вода. Вдруг ему пришла странная фантазия – он уже умер, и на него смотрит Господь, и в этом взгляде – невозможная, неземная любовь и нестерпимое страдание – страдание и сочувствие ему. Ничего? – как будто спросили эти глаза. – Ты ещё можешь терпеть?

– Ничего, – прошептал Кельм, – ты ведь тоже… и Лени… я смогу. Только забери меня потом.

Лицо исчезло, и Кельм сообразил вдруг, что совсем свихнулся, что не было тут никакого Господа, а была эта сволочь, кадровик из центра виртуального оружия.

– Я надеюсь, вы понимаете, что делаете, – говорил кадровик скучающим голосом, – у него галлюцинации. Линн, мне не нужен мёртвый работник. Или безнадёжно искалеченный. Девочку вы уже довели… Если это будет продолжаться, я свяжусь с министром. Поставлю вопрос о вашей компетентности.

– Сядьте, пожалуйста, – пригласил Линн, – выпить хотите?

– Нет, спасибо, – отказался Гелан.

– Видите ли, вир-гарт, – психолог был сама любезность, – мне бы хотелось посвятить вас в некоторые подробности нашей работы. Вы сами вызвались присутствовать на терапевтических беседах и даже вести их иногда в качестве дежурного наблюдателя. Но на неподготовленного человека наши методы могут произвести слишком сильное эмоциональное впечатление. Я бы даже сказал, они похожи на пытки…

– Я бы даже сказал, это и есть пытки, – заметил Гелан.

– Вот именно что нет. Наши методы имеют совершенно другую цель. А именно – помочь человеку измениться, стать другим. Попутно, конечно, мы решаем задачу для вас. Но вас гэйн интересует как работник, а нас – как личность. Мы хотим помочь ему раскрыться и преодолеть внушённые стереотипы. Я бы сказал, в случае с Кельмином мы имеем дело с тяжёлым и сложным сопротивлением. Но теоретически, при правильной методике, изменить можно любого человека. Ведь это основная цель атрайда – сделать человека пригодным для существования в дарайском обществе высокого благосостояния.

– Ну да, нужно быть сумасшедшим, чтобы не желать жить так, как мы, – согласился Гелан, – это явно психические проблемы. Но разве психические заболевания поддаются лечению?

– Это не заболевание, – с готовностью ответил Линн, – это неправильные установки, следствие воспитания. Их можно изменить!

– Вы думаете?

– Я бы сказал, вам нужно знать основы. Если хотите, я дам вам список литературы. Вкратце – вначале нам нужно любой ценой сделать так, чтобы человек стал слабым и дезориентированным. Ощутил себя ребёнком. Мы это так и называем – «стадия младенца». Я смотрел записи ваших бесед с гэйном. Вы пытались логически доказать ему, что сотрудничество выгодно. На этом этапе безразлично, что говорить, хотя мы как психологи пытались ещё и вербально воздействовать на его психику. Но физическое состояние очень важно. Мы сводим его к состоянию инвалида, это расслабляет психику сильнее, чем наркотики, гипноз или любые вербальные методы. Достаточно длительное ощущение полной пассивности: физической, ментальной, душевной – и нужное состояние достигнуто. Конечно, мы составляем вначале психопрофиль. Мы действуем разными методами. Работа с этим гэйном идёт успешно, именно так, как предполагалось. Потребуется не менее десятка циклов временно калечащих операций, прежде чем мы начнём достигать нужного состояния.

– А если он умрёт раньше? – спокойно спросил Гелан.

– Мы ведём постоянный медицинский контроль.

…На этот раз ему стали пилить палец на ноге. Продолжалось это долго. Кельм терял сознание. Ему капали что-то. Давали отдохнуть. Открывали ранку и продолжали пилить.

Голосовые связки ему не резали. Он просто не мог больше кричать, голос был сорван от крика. Всё, что у него вырывалось, – тихий шёпот или сипение.

Потом Кельму отрезали поэтапно две фаланги пальцев на левой руке.

Потом перепилили локтевую кость и оставили рану открытой.

Медсестра молча обработала ему пересохший рот какой-то жгучей гадостью. Кельму не давали пить. Только капали и капали жидкость внутривенно. Слизистые трескались, пересыхали, и это было мелочью по сравнению с остальными мучениями. Дополнительной досадной мелочью. Медсестра возилась там где-то с судном, он почти не понимал, что с ним делают. Он вообще уже привык к тому, что тела как бы и не существует. Это была спасительная мысль. Он – только мозг. Ассоциировал себя с мозгом. Руки, ноги – это всё ему как бы не принадлежит. Медсестра стала менять повязку на ступне. Пальцы – теперь отсутствующие – нестерпимо болели. Медсестра не очень-то церемонилась, дёргала наклейки, отчего всю ногу пронзало болью. Но ведь нога ему и не принадлежит. Это что-то другое болит, отдельное от него.

Конечно, от настоящей боли это не спасало. Когда тебе начинают пилить кость или раздражать нерв, да что там, просто пропускают ток через приложенный электрод – уже невозможно дистанцироваться от больного места, потому что болит всё тело, болит сам мозг, сама душа, горит буквально всё, что только составляет личность. Тогда уже деваться некуда. Тогда сам превращаешься в боль. Но к мелким досадным неприятностям он привык.