Страница 4 из 7
8. Первородный грех русского марксизма
Чернышев: Далее выяснилась такая интересная особенность, что на первых русских марксистах с самого начала, как на Адаме, изгнанном из рая, лежит грех:
Плеханов был исторгнут из марксовского рая, поскольку ослушался заветов Маркса-отца, содержащихся в ответе на письмо Веры Засулич.
Есть такая забавная история тех времен, когда наши марксисты группы Плеханова громили народников в великом споре о том, надо ли нам прыгать через кучи формаций или же нам надо создавать по полной программе все, что было в Европе 1500 лет, наблюдая, как разрушается русская община, а потом по новой ее воссоздавать. Шел великий спор, и наши правоверные марксисты, которые считали, что все должно быть закономерно, единообразно и молодцевато, призывали не цепляться за эту дурацкую общину, а дать ей распасться в соответствии с «Капиталом» и выждать, пока все население станет пролетариями. Так вот, наши марксисты решили еще дополнительным аргументом в споре взять авторитет основоположника и духовного вождя. Написали Марксу. Задали ему риторический вопрос, чтобы Маркс ответил им еще раз совершенно определенно: мол, никаких докапиталистических структур быть не должно, все они должны развалиться, чтобы наступил клинически или химически чистый капитализм.
Засулич спросила: «Надо ли нам разрушать общину, институты прошлого, и ждать, покуда капиталистическое будущее вырастет органично, пройдя все полагающиеся по теории этапы становления? Или как?» Вопрос был риторический, она хотела в споре с этими эмпириками-народниками получить теоретическую поддержку Маркса, прикрыться его авторитетом. Но стареющий муж науки, который, похоже, забыл, где зад, а где перед, написал ответ, из которого явствовало нечто противоположное тому, что хотели услышать наши марксисты. А именно он написал, что есть надежда в той или иной форме использовать докапиталистические структуры, которые сохранились в России, да и какой смысл все это разрушать, если оно в себе несет отпечаток первичной формации. Зачем ползти через всю вторичную туда, а потом через ее отражение обратно, если в результате снятия отчуждения опять вернемся в первичную? В архаичном социуме надо как-то сразу возрождать первичную формацию на новой производственной основе, минуя вторичную. Они спрятали его письмо, за что и понесли страшную кару. Мы говорили про то, что Ленин все время интуитивно чувствовал необходимость получить подлинные рукописи Маркса из архивов немецких социал-демократов. Послал Рязанова, Рязанов привез все, что надо, но Ильич не дожил, помер, а Рязанов бегал, потрясая черновиками ответов
Вере Засулич, кричал: «Признавайтесь, вы получали, получали?!». Они же отрицали этот факт, за что их история жестоко покарала. Георгий Валентинович успел налюбоваться на плоды трудов своих и помер в бесчестии. Оказывается, уж если общественным обвинителям браться за Ильича, — на Ильиче не надо останавливаться. Глубже, глубже! Надо уж до группы «Освобождение труда» доходить. Это они начали все с обмана.
9. Ленинская доктрина предопределения
Чернышев: И вот возникает такой поразительный клубок противоречий, где фигура Ленина трагична с самого начала до конца, и выясняется, что он пал жертвой классической католической парадигмы грешника, который осужден свыше быть грешником, несмотря на то, что он в душе бы не прочь и благо сотворить. Он хотел, хотел счастья, но он оказался в стране, которая обречена, не останавливаясь, скакать через пропасть в несколько формаций, но при этом в такой стране, которая для скачков достаточного творческого потенциала не имеет.
Вот уже парадигма. Значит, скакать можно, только наняв нечистую силу для этой цели, с кровью, путем революции, в соответствии с мыслью Бердяева, что только силами зла добро в нашей несчастной стране могло как-то попытаться осуществить себя, потому что сил добра было явно недостаточно.
Слыша постоянно от оппонентов, что условия не созрели, что идти вперед — преступление, что надо ждать 200 лет, что еще не смололась мука, он должен был выбирать одно из двух зол. Либо ничего не делать и признать, согласиться, что в этом обществе, — в котором, как он понимал и доказывал, закономерно можно захватить власть этому самому пролетариату и чего-то делать, — в этом обществе ни в коем случае делать этого нельзя. Потому что оппоненты, наука, чистый марксизм, письмо Маркса, которого он не видел, — они все говорили, что только страшные силы зла могут, будучи выпущены на волю, что-то сделать, а они выйдут наружу неизбежно. Либо надо было идти вперед и говорить, как он писал: «А почему мы не можем, собственно, сначала захватить власть, а потом уже начать доделывать то, что там не доделалось?» И, принимая решение, он должен был брать на себя эту громадную ответственность и брать заведомо страшный грех на душу, потому что совершенно ясно было всем, что все равно придется создавать какую-то гигантскую мясорубку, все равно придется ломать. Что касается теории, то материала для разработки теории этого скачка он решительно не имел, потому что все, что можно было найти, содержалось в рукописях раннего и позднего Маркса, которые до Ильича не дошли, хотя он пытался их получить. И в общем-то получалось, что как он ни старался сделать хорошо, — любить детишек, уважать печников, раздавать красногвардейцам рукавички, — он был обречен сделать то, что сделал. Потом, по ходу дела, к нему все время приходило осознание ужаса происходящего. Он пытался корректировать линию, он был разумный, незлой человек, всячески старался исправляться. Он пытался загнуть эту фатальную линию в другую сторону, отклониться от кровавого великого перелома. Попытался начать выпускать на свободу все экономические формы, которых нам недоставало… Но было поздно, потому что он запустил могучий инерционный механизм, а наемная армия демонов вышла из-под его контроля. Когда она под его руководством творила зло, — все было прекрасно, черти потирали копытца и говорили: «Отлично, прекрасно, мы тоже так считаем», с радостью шли на баррикады. Отечество в опасности? — отлично, к стенке. Все на борьбу с Деникиным? — прекрасно, ты не идешь на борьбу? К стенке.
Продразверстка — великолепно, накормим рабочих, кулаков с середняками — к стенке… А как только он начал какие-то загибы устраивать, каких-то частничков, какую-то инициативу на волю выпускать, могучая армия сказала: стоп, нас нанимали не для этого. Получите, пожалуйста, в соответствии с заказом.
Криворотов: По полной программе.
Чернышев: И возникает безысходная фигура злодея-мученика, взывающая о теодицее. Зачем бог это сотворил? — его ведь поставили в такие условия, когда он не мог не быть злодеем. Он ожесточенно отбивался, особенно в последние годы, он сделал все, что мог — а, собственно, он ничего не мог, он мог только попытаться искупить зло ценой своей жизни, мучений.
Криворотов: Он мог нанести удар по партии.
Чернышев: Она выдержала бы.
Криворотов: Я думаю, что он, во-первых, по партии удар вряд ли нанес бы, скорее по себе, что, собственно, и было. Во-вторых, даже если бы он нанес удар по партии, я думаю, в этой ситуации это все бы как-то сдемпфировали, сказали бы, что он переутомился просто, упрятали бы его в больницу, сказали бы, что он был хороший, хороший, — а потом враги подсыпали приворотного зелья…
Чернышев: Получается почти библейская история. Человек осужден быть грешником,
— но он настолько был талантлив, настолько силен, могуч, он был как полубог, а после смерти оказалось, что почти бог… Он аки Прометеус вступил в борение с силами рока и всячески пытался исправиться, все-таки как-то преобразовать свою роль в пьесе в положительную. Но это была безнадежная игра гениального артиста, который играет злодея и очень хочет, чтобы его полюбила публика или хотя бы часть публики, и он показывает, что злодей мечется, страдает, что он не хотел, что он силой обстоятельств не может выйти из роли… В рамках роли он делал почти все, что мог. Он умер, трагически страдая, или — это еще более серьезно: он искупил свой грех, который казалось бы, и не собирался брать на душу, ценой мучительной смерти и трагического одиночества.