Минувшее

Много политических грехов готов я простить П. Н. Милюкову и А. И. Гучкову за их — к сожалению тщетные — уговоры Великого Князя Михаила Александровича не отказываться от Императорской Короны.

С этого времени на пути революции уже не было серьезных преград. Не за что было зацепиться элементам порядка и традиции. Все переходило в состояние бесформенности и разложения. Россия погружалась в засасывающее болото грязной и кровавой революции.

Я чувствовал себя в то время во Пскове — душевно одиноким. Наиболее близким человеком мне был

О. П. Герасимов, но и с ним мы переживали события очень по-разному.

В это тяжелое для меня время я не могу не отметить исключительно трогательное отношение ко мне со стороны почти всех моих сотоварищей по работе в Земском Союзе. Они совершенно не разделяли моих чувств и переживаний, напротив, у огромного большинства чувства, как я уже говорил, были диаметрально противоположными, но все, почти без исключения, относились ко мне с большой сердечной деликатностью.

В моем кабинете висел большой портрет Государя. Во всех военных и гражданских учреждениях портреты Императора были немедленно сняты, а кое-где грубо уничтожены. А у меня в кабинете портрет продолжал висеть... В сущности, я должен был бы приказать снять портрет, чтобы обезопасить его от значительного в те времена риска. Но, с одной стороны, мне было противно приказать это сделать, а с другой — у меня был здесь несомненный элемент юной бравады.

Помню, как однажды вечером ко мне пришли несколько наших уполномоченных и с большой деликатностью просили меня разрешить им снять и спрятать царский портрет. «Мы понимаем,— говорили они,— что вам неприятно приказать это сделать нижним чинам. Разрешите нам самим незаметно это сделать...»

Надо знать тогдашние настроения среди интеллигенции, чтобы вполне оценить мягкость и тактичность, проявленные моими сотрудниками в данном случае. В числе пришедших я помню одного эсера (убитого потом большевиками) и одного социал-демократа, другие были кадеты.

О. П. Герасимов был очень скоро назначен на пост Товарища Министра Народного просвещения Временного правительства. Уполномоченные нашего комитета единогласно постановили просить меня занять его место.

Поблагодарив комитет за оказанную честь, я не только отказался от избрания в председатели комитета, но заявил о своем твердом решении выйти из его состава, как только смогу сдать дела моему преемнику. Я сказал, что «если вообще будет возможность работать плодотворно», работа эта должна вестись людьми, которыеверятв новые методы работы. Я лично в них не верю, и поэтому с пользой работать не могу.

Повсюду шла тогда «демократизация» учреждений. Почему-то так называлось расшатывание всякой дисциплины, избрание и смещение начальства подчиненными, постоянный «контроль» над действиями этого начальства и т. п.              

Кроме того, я сказал, что вредил бы нашему комитету хотя бы одной своей фамилией — «недостаточно демократической »...

Я уверен, что почти все уполномоченные совершенно искрение убеждали меня остаться. Впрочем, многие понимали и меня... Перед моим отъездом из Пскова они почти все перебывали у меня с прощальными визитами, и только в виде исключения прощание носило «официальный» характер.

Помню, как типичный интеллигент, заведующий статистическим отделом Потресов, оказавшийся после революции старым «меньшевиком», взволнованным голосом говорил мне: «Знаете, я с молодых лет всегда был революционером, но только поработав с вами, я увидел, что и «просвещенные тори» (я запомнил его выражение!) могут быть полезны для общественного дела... даже очень полезны! С уходом Осипа Петровича (Герасимова) и вас у нас не останется элемента традиции и порядка...»

На прощание Потресов сказал: «Раньше мне было бы даже смешно подумать, что я буду когда-нибудь жалеть об уходе с постов старого бюрократа (Герасимова) и князя... А вот — жалею! Век живи —век учись! Вы оба были полезными работниками... не знаю, как теперь пойдет дело...» — закончил он взволнованно. В его глазах стояли слезы.

Я совершенно не ожидал такого к себе отношения со стороны столь типичного социал-демократа, да и со стороны многих других. Мне, в свою очередь, остается повторить: «Век живи — век учись!»

Искренно тронут я был в это время и отношением ко мне со стороны ряда низших служащих. Помню, например, такой случай. Во Пскове в это время все автомобили (в огромном большинстве — военные) ходили по городу с красными флажками над радиаторами. И вот я раз вижу в окно неприятную картину: мне подают к подъезду автомобиль с таким, ненавистным мне, флажком! Однако выйдя на улицу, я застал своего шофера, снимающего флажок... Я ничего не сказал. «Без флага пустой машине проехать никак нельзя — сразу реквизируют,— не без смущения объяснял мне шофер,— так, с Вашим Сиятельством, может быть и проедем, а пустым никак не возможно...»

Я ехал тогда на совещание у Главного Начальника снабжения. Все прибывшие туда автомобили (кроме моего) были с красными флажками. Как только я вышел из машины, мой шофер вновь водрузил на нее красный флажок, который снова снял, когда мы поехали назад.

Шофер действовал иключительно по собственной инициативе. Его поведение очень меня тронуло. Года через два я встретил его в Москве. Он был шофером Президиума Московского горсовета. При виде меня лицо Тихонова расплылось в радостную улыбку, и он отчетливо отдал мне честь...

Трогавшие меня проявления чувств я видел и со стороны других служащих и нижних чинов.

Сердечное и искреннее спасибо им за это... Поздней весной я сдал должность и уехал из Пскова. Переворачивалась новая значительная страница моей жизни.

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПЕТРОГРАД

Из Пскова я переехал в Петербург, с первых дней войны переименованный в Петроград (это было неудачно!). Там я был назначен уполномоченным в Представительство «Земгора», учреждение, куда входили представители двух крупнейших общественных организаций — Земского и Городского Союзов.

Роль моя и моих коллег — была представлять наши организации во многих государственных учреждениях и комиссиях. Например, мы должны были защищать наши сметы правительственных ассигнований, ходатайствовать о праве получения иностранной валюты, необходимой для закупки за границей того, чего нельзя было купить в самой России (некоторые медицинские препараты и т. п.). Работа была скучная и нудная, но кто-то должен был ее делать... Кроме того, в ряде Комиссий и междуведомственных Совещаний мы были привлечены как «представители общественности», работающие на государственную оборону.

Вообще, Комиссий и Совещаний было много, а толку от них в переживаемое смутное время — мало. Все чувствовали, что происходят события и сдвиги такого масштаба, и что надвигается такая волна разложения и анархии, что какая-либо плодотворная работа становится невозможной.

Как я ни старался проводить на практике теоретически правильный принцип, что каждый на своем месте должен возможно интенсивней продолжать работу я чувствовал, что у меня подчас руки опускаются, Революция все отравляла и, быть может, еще хуже того — все опошляла.

Помимо того, что никакая работа в тогдашних условиях не могла меня удовлетворить, я с первых же дней, привыкши к чрезвычайно интересному труду во Пскове, почувствовал, что той работы, которая выпала на мою долю в Петрограде,— мне мало. Я как-то сказал об этом О. П. Герасимову, бывшему Товарищем Министра народного просвещения (при министре Мануйлове). Герасимов предложил мне дополнительно взять на себя представительство Министерства в нескольких междуведомственных Комиссиях, представлявших государственный интерес. Техническая сторона вопросов, касающихся Министерства, должна была разрабатываться специалистами-чиновниками, но Герасимов не доверял в это время чиновникам защищатьгосударственныеинтересы. Я очень скоро убедился в полной его правоте: его опасения были даже значительно превзойдены печальной действительностью.