Осенняя женщина

Глаза Витьки наполнились бессильными слезами. Он уже не стеснялся расталкивать тех, кто ему мешал.

Неожиданно для самого себя он налетел на стюардессу в кокетливой пилотке. Она была очень красива и очень изумлена.

— Дяденька, тетенька, пожалуйста, возьмите меня с собой! — сорвался Витька на причитающий голос, не достойный настоящего пацана. Но кто мог думать о пацанском кодексе в такую минуту?

— Что такое, Света? — спросил появившийся пилот.

— Да вот, мальчик…

— Пожалуйста, возьмите меня с собой! Я Витя Герасимович. Возьмите! Я для вас что хотите сделаю, только возьмите! Пожалуйста, дяденька, тетенька! Я вас очень прошу!

— Ты кто такой? — нахмурился пилот, положив руку ему на плечо. Витек готов был прижать эту руку к себе и не отпускать до тех пор, пока его не приведут на борт самолета. Это была сильная, надежная рука. Она не могла обмануть или предать.

— Я Витя, — непритворно всхлипнул он. Он столько раз притворялся плачущим на людях, что всерьез думал, что не умеет плакать по-настоящему. Оказалось, еще как умеет. Слезы рвались из него, как вода из сломанного крана. Только надежда не давала ему разреветься в голос, потому что объяснить что-либо он уже не смог бы.

— Ты Витя. Это я понял. А что случилось, Витя? Что ты здесь делаешь? — почти ласково спросил пилот, сдвигая на затылок свою фуражку и присаживаясь на корточки рядом с ним. От этого давление в каких-то глазных Витькиных кранах подскочило сразу на несколько атмосфер.

— Я просто хочу домой, дяденька. Я хочу домой. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я вас очень прошу. Мне здесь плохо… Я хочу улететь отсюда. Я все сделаю. У меня есть 150 долларов…

— Боже мой, — стюардесса вытащила из рукава маленький платочек и отвернулась.

Вокруг них начала образовываться толпа зевак.

— Витя, ты потерялся, да? Где твои родители? — погладил его по голове пилот. — Скажи мне.

— У меня мама в Минске. Там моя мама. Я копил денег на билет домой. Все лето. Но я их все потратил нечаянно. Дяденька, пожалуйста, не бросайте меня!

— Саша, — промокая глаза платком, позвала пилота стюардесса, — надо что-то сделать. В самом деле.

Сквозь толпу пробрались двое полицейских. Витька мгновенно спрятался за спину пилота. От него пахло сигаретами, совеем тонко — хорошей мужской косметикой и потом. И это был самый родной запах, с которым Витек когда-либо сталкивался.

— В чем дело? — спросил пилот по-английски.

— Вы знаете этого ребенка, сэр?

«Пожалуйста, скажи, что знаешь! — внутренне завопил Витька. — Скажи, что ты мой папа!»

— Он в чем-нибудь виноват?

— Сэр, мы спросили, знаете ли вы этого ребенка? Каков ваш ответ?

— Нет, но он просил о помощи. Мне кажется, к нему следует прислушаться.

— Он должен пойти с нами, сэр.

Витька прижался к спине пилота и решительно помотал головой.

— Дяденька, не отпускайте меня. Родненький, пожалуйста, не отпускайте, — буквально пропищал он, уже не в силах говорить. Он ни о чем не думал, испытывая лишь какое-то страшное чувство потери, не знакомое ему до сих пор.

— Он чем-то напуган, вы же видите, офицер, — повысил голос пилот.

— И мы хотели бы знать, в чем дело? — добавила стюардесса, также становясь рядом.

— Мы не хотим проблем, сэр. И не хотим, чтобы нам создавали проблемы. Просто передайте нам мальчика.

Наступила пауза, во время которой Витька, почти не дыша, смотрел на СВОИХ. И тут он начал понимать. Эта пауза означала, что Витькина неприступная крепость дала трещину. Авторитет нью-йоркских полицейских, даже если они шляются по аэропорту, без конца жрут пончики и играют в дежурной комнате в покер, слишком велик. Этот авторитет рушил любые стены и любые благородные порывы, как таран.

Витька обмер, увидев нерешительность пилота и виноватую растерянность стюардессы.

— Саша, может, позвонить Зайцеву? Он еще должен быть здесь… — предложила она какой-то неведомый Витьке, но, судя по всему, спасительный вариант.

— Подожди, надо узнать… Офицер, мы хотя бы можем узнать, что происходит?

— Не думаю, что это вас касается, но только из уважения к вам, сэр. Из полицейского департамента Джерси-Сити нам сообщили, что мальчик сбежал от своих усыновителей. Мы должны вернуть его.

— Но он просил о помощи!

— Это не наше с вами дело, — полицейский явно проявлял нетерпение. — Пусть разбираются соответствующие социальные службы. Таков закон, сэр.

Спасительная рука отпустила Витька. Он остался один, беспомощный, зареванный и преданный.

Он почти не слушал пилота, который говорил ему:

— Витя, ты должен пойти с полицейскими, но мы постараемся все выяснить. Позвоним кое-куда. Слышишь? Мы еще обязательно увидимся, парень. Держись. Мы найдем тебя. И не плачь. Хорошо?

Нет, он не собирался больше плакать. Как пацан он был унижен достаточно. Всюду чморики. Везде, Куда ни посмотришь. Одни поганые чморики.

Другая рука взяла его за плечо. С толстыми пальцами, похожими на сосиски в хот-доге. Только кетчупа не хватает. Интересно, сломаются ли они, если их укусить посильнее? И тогда сразу появится кетчуп. Красный, красный…

— Не глупи больше, парень. О’кей? Тебе же дороже станет, — сказал полицейский, ведя его сквозь неохотно расползающуюся в разные стороны толпу к служебному входу.

Нет, глупить он не станет. Хватит на сегодня глупостей. Сбежать снова не получится. Коны здесь знают свое дело.

Кристина все ходила и ходила под моросящим дождем, не в силах превозмочь дрожащую нервную робость. Как будто она снова стала маленькой девочкой, провинившейся за что-то, осознававшей свою вину и потому теперь боявшейся идти домой.

Однажды в детстве ей случилось проучить соседскую девчонку за насмешки. Кристина с подружками пекла в песочнице пирожки. Анечка (кажется, так звали маленькую насмешницу), дочь не бедных даже по советским временам родителей, вышла из подъезда вся такая чистенькая, аккуратненькая и со скептическим видом приблизилась к песочнице. Минутку постояв рядышком, она закатила глазки, театрально вздохнула и произнесла: «Дурочки вы. Никакие это не пирожки. Это же просто песок — и все». Кристина помнила то всеохватное чувство протеста против этого пренебрежения и легкости, с которой маленькая напыщенная дрянь разрушила их уютный мир. Да, пирожки были из песка, да, им еще надо было расти и расти до возраста своих мам, но Кристина интуитивно чувствовала, что Анечке хотелось не столько сказать им правду, сколько унизить, показать свое превосходство.

Кристина посмотрела на примолкших, подавленных подружек, встала и с удовольствием запустила комком песочного «теста» в довольную собой Анечку. На ее цветастом сарафанчике мгновенно образовалась некрасивая клякса.

Тогда ока тоже боялась пойти домой.

Удивительно, но больше всего за этот поступок ее ругала мать, не допускавшая мысли, что ее послушная дочь может оказаться драчуньей. Отец, несмотря на истерический скандал, устроенный родителями Анечки, не сказал ни слова. Он сам был сильным человеком и уважал силу других. Явную или скрытую, проявившую себя в подходящий момент. Мать же ужасалась поступку дочери-драчуньи. Мысль о бунте против кого бы то ни было приводила ее в панику. А возможно, ее раздражал непредсказуемый и сильный характер дочери, которым она сама не обладала.

Кристина иногда осуждала мать за ее пассивность и смирение. Она не представляла, как можно ничего не хотеть, ничего не добиваться, все прощать, тупо влача свое тело по жизни.

Но сейчас, по прошествии лет, Кристина сама не могла понять, что чувствует к ней. То ли благодарность за пример незыблемой уверенности в завтрашнем дне (что ни говори, а отец смог ей обеспечить эту уверенность), то ли щемящую жалость и тоску по ее простодушию, то ли огромное чувство обиды за ее страхи и вечную оглядку.

С этой мыслью Кристина пересилила себя и решительно подошла к металлической двери, собираясь набрать код, но изнутри уже кто-то открыл ее, протискиваясь в проем задом. Это была женщина, тянувшая за собой детскую коляску. Кристина придержала дверь, улыбнулась женщине и проскользнула в проем.