Страница 8 из 11
— Хлебнешь ты с ней, парень.
Батраков вернулся в дом. Татьяна понуро, мешком, сидела на табуретке. Она сразу же спросила:
— Чего Аленка говорила?
Он растерялся:
— Да я же…
— Не ври, не надо. — попросила Татьяна, — тут же деревня, от соседей что спрячешь? Да и свекруха уже разнесла.
Батраков попытался успокоить:
— Она же маленькая, ребенок. У них это как игра, сегодня одно, завтра другое. Девчушка — прямо копия твоя…
Она подняла взгляд:
— Стасик, родненький, давай уедем? Прямо сейчас, а? Пока мать не пришла.
Голос был тихий, но глаза такие измученные, что Батраков испугался, что еще слово, и она сорвется, закричит, завоет, забьется — видно, до края дошло.
— Ну давай, — согласился он сразу, — давай. Куда?
— Да хоть куда. Словим попутку, и по трассе. — Она улыбнулась. — На пару. Как с Аллой Константиновной. Давай, а?
— Меня шофера кормить не станут.
— Ну, не могу я тут!
Это она почти крикнула.
— Ладно, — решил Батраков, — поехали. Страна большая, найдем место.
По сути дела, в большой стране место для них с Татьяной было только одно, Батраков его и держал в голове при том разговоре. Сам он был готов начать хоть с нуля, с общаги, а вот Танюшка могла не выдержать. Тут он мечтаний не строил, а рисковать не хотел. Не хотел рисковать Татьяной.
Ползимы пришлось кантоваться в родительском доме. Обошлось: бывало всякое, но глотки друг другу не рвали. Мать вроде бы подобрела и приладилась вечерами играть с Татьяной в дурака. А в начале февраля собрались, Батраков снял с книжки все свои шестьсот рэ, и поехали в Крым.
Дедов дом, щитовой, мазаный, а в былые времена и беленый, располагался посреди довольно большого поселка, некрасивого, но аккуратного, поставленного быстро, по линейке, лет тридцать назад, когда среди прочих принялись осваивать и крымскую целину. Была степь, стал колхоз. До райцентра восемнадцать километров, до моря сто десять. Хорошее место, в самый раз.
В первый же день, оглядевшись, Батраков понял, что с соседями повезло: дом так и стоял заколоченный, ни доски не отодрано, ни стекла не выбито. Забор из сетки поржавел и местами прилег, но тут забота предвиделась небольшая. Главное, ничего не испохабили и не растащили — похоже, народ вокруг обитал трудолюбивый, из тех, кому заработать проще, чем украсть.
Что Батракова особенно порадовало — как повела себя Татьяна. Пока он освобождал окна и примеривался к забору, она обследовала сарайку, разобралась в чуланчике и взялась за полы. Потом так споро разложила и развесила барахлишко, что и трех часов не прошло, а брошенный дом стал жилым. И пахло в нем не подвалом, а мытым деревом. И ужинали на чистом полотенце. И спать легли в чистую постель. Батраков сперва удивился, а потом вспомнил ухоженный сарай при бывшем ее жилье, дорожку с песочком, угрюмую свекровь и подумал, что домашнюю школу Танюшка прошла хорошую. Повезло ему с хозяйкой. И тут повезло.
Батраков устроился в колхозе механизатором, Татьяна пошла в школьную столовую. На двоих вышли приличные деньги, плюс ей на еду почти не тратиться, плюс у него… да мало ли какие у механизатора в деревне плюсы? Там починить, там подбросить — лишняя сотня в месяц сама набегала. А еще ведь усадьба! Батраков выписал в колхозе двух поросят, купил цыплят, окультурил черешни и яблони, сгоряча, в охотку, сунул в землю еще десяток корней, про огород и говорить нечего. Пожалуй, даже малость перехватил: ведь Крым, степь, все на поливе, приходил с работы к восьми и пластался до полуночи. Сразу возникла идея прикопить деньжат, достать труб и сделать по участку разводку. Но пока приходилось ведрами. Зато хлопоты эти были радостны, потому что рядом так же пласталась Татьяна.
Уживаться с ней было на удивление легко: держалась скромно, любую напряженку тут же снимала шуткой. Ревновать он не ревновал, да и поводов не давала. Когда послали на неделю в Джанкой, немного забеспокоился, но она только расхохоталась:
— Ну чего боишься, дурачок? Думаешь, я такая страстная? Да по мне хоть… Ну хочешь, проверь — месяц не трогай. Да хоть два. Только спи рядом, я уж привыкла с тобой засыпать.
Видно, из глаз его еще не ушла тревога — она ухмыльнулась:
— Не веришь? Ну, поставь пломбу для надежности.
И потянула вниз молнию на штанах.
Первая запомнившаяся размолвка произошла, когда в чуланчике, в ворохе рухляди Батраков наткнулся на пачку сигарет. Взял, повертел с недоумением и обидой. Как же так, ведь обещала…
Вошла Татьяна, поняла, сделала виноватое лицо:
— Ну, прости, не удержалась. Три штучки только. Ну, швырни в печку, и все.
— Ты ж обещала, — сказал Батраков.
— Ну, прости, — примирительно улыбнулась она.
— В рать-то зачем? Не можешь — кури при мне. Только не ври.
И тут она вдруг закричала, слезы рванулись из глаз:
— Ну не могу я так! В тюрьме я, что ли? Ну что я сделала-то?
Батраков растерялся, забормотал:
— Танюшка, да ты что? Что ты? Да кури, ради бога, если уж так. Я ведь почему? Ты молодая, женский организм, здоровье, сама понимаешь… У нас вон дома сосед…
— Ладно, швырни их в печку и забудь.
— Зачем в печку? Раз уж хочешь…
— Тогда держи у себя, — сказала она, — я ведь сама знаю. Но вот бывает иногда… Пускай лежат на черный день. Только если попрошу, не спрашивай, что и как. Дай, и все. Ладно?
— Идет, — пообещал Батраков.
Сигареты понадобились не скоро, месяца через полтора. Причины не было никакой. Случилось это в воскресенье. С утра часа полтора поработал дождь, освободив их от поливки. Потом солнце взяло свое. Батраков дождался, пока подсохнет, и часа четыре возился с сарайкой, менял изодранный, пересохший, трухлявый толь. Вернулся в дом голодный, схватил, что увидел на столе: ломоть хлеба, кусок холодной курятины. Отогнав первый голод, удивился, что Татьяна молчит — ни словечка, ни ухмылки. Глянул повнимательней — сидит на лавке понурая, локти в колени.
— Ты чего?
Она вяло шевельнула ладонью:
— Да нормально…
— Не приболела?
— Чего мне сделается…
Батраков подсел к ней, обнял, погладил по щеке, по груди.
— Танюшка, ты чего?
Она вдруг посмотрела на него — глаза измученные, жалкие:
— Дай закурить, а?
Без вопросов, как и договаривались, он достал сигареты:
— Ну, на, конечно, на.
— Не обижайся, ладно?
— Чего ж обижаться? Раз надо…
Она закурила. Батраков достал старые, оттопавшие свое ботинки и стал вертеть в руках, прикидывая, на что бы полезное употребить. Ничего путного не придумал, но хоть над душой не стоял.
Докурив, она попросила:
— Можно еще одну?
У него аж горло перехватило от жалости, заговорил невнятно:
— Танюшка, да ты чего? Что я тебе, жандарм какой? Раз требуется…
И опять она тянула дым, как алкаш водку, не спеша и не жадничая, но каждым глотком дорожа и наслаждаясь.
— Все, — сказала она потом, — отлегло.
Он осторожно спросил:
— Тебе плохо?
Она усмехнулась обычной своей усмешкой, только взгляд был в сторону и тоскливый:
— Наоборот — слишком хорошо. Со всех сторон сыта. — Снова усмехнулась, уже повеселей. — А волк должен быть голодный и злой, так ему положено. Понял?
— Какой же ты волк? — сказал он и провел ладонью по нежной щеке ее.
— Ну, волчица.
— Уж скорей котенок.
С каждым словом он жалел ее все больше и больше, и в конце концов эта волна жалости вынесла его туда, куда выносила обычно: хотелось обласкать и защитить ее всю, и даже легкий домашний халатик стал этой жалости помехой. Татьяна сперва была вялой и с привычной податливостью подчинялась его рукам, потом зажглась.
Вечер был душный, они окатились в сенях нагревшейся за день водой. Вытираясь, Татьяна сказала:
— Пойдем куда-нибудь, а?
— Куда?
— В гости. Бутылка есть.
— Давай, — согласился Батраков, — к кому?