Угол опережения

13

Он верил, что когда исчезнет в рабочем влекущее чувство к машине, когда труд из безотчетной бесплатной естественности станет одной денежной нуждой, тогда наступит конец света…

После войны Блинова направили на административную работу. Его знание транспорта, опыт и энергия требовались там, где шло восстановление дорожного хозяйства. Над опаленными войной просторами юга снова должны петь паровозные гудки. Так сказали ему в Москве. «Н-необходимый момент!» — вспомнил Блинов своего учителя, петроградского слесаря Наумкина.

Назначение на пост начальника локомотивного хозяйства Краснодарского отделения Северо-Кавказской железной дороги Блинов воспринял без энтузиазма. Во-первых, сомневался в своих административных способностях; во-вторых, не хотелось покидать родную дорогу. Да и усталость военных лет сказывалась.

Приказ подписали, и Блинов вдруг успокоился. В конце концов даже это внезапное переселение из-за регулятора паровоза в кабинет тоже было чем-то знакомым. То есть, не в том смысле знакомым, что ему и раньше доводилось ходить в начальниках, а просто опять наступило время, когда надо было осваивать новое дело и по-новому жить.

На первых порах Блинов чувствовал себя уверенней в депо, среди людей и машин, и скоро знал в лицо не только машинистов, но и паровозы. Как и подобает хозяину. Ему не приходилось ломать голову, почему паровозы задерживаются в подъемочном ремонте: видел.

По старой привычке он шел в мастерские, снимал китель и лез к ремонтникам в смотровую яму.

— Что же выходит? Опять подъемка?

— Перекос колесной пары.

— Нельзя так ездить.

— Знаем.

— Знаешь, так вовремя крепи буксовые клинья… Хорошо, хорошо, давай вместе посмотрим.

Он отправлялся в поездку и на практике учил машинистов беречь топливо, масло, воду, время.

Блинов мог работать с подъемом, если люди рядом с ним были воодушевлены теми же чувствами, что и он. Любви не научишь, по можно привить заботливое и бережное отношение к машине, которое чем-то сродни любви. Блинов бывал счастлив, когда видел, как растут машинисты.

Труднее было с экономическими выкладками, но со временем он и их перестал страшиться.

Со знаниями пришли уверенность в работе и ощущение свободы, которое всегда было связано у Блинова с машиной. Оставаясь один в кабинете, он все чаще думал о том, как однажды снова поднимется в будку своего паровоза, сядет на правое сидение, привычным движением выставив локоть и подставив ветру лицо. Он почти грезил… Он увидит зеленый огонь семафора и, отведя регулятор на всю дугу, бросит локомотив вперед. Он будет дышать встречным ветром, залетающим в кабину, вслушиваться в радостный гул работающей машины. К Блинову возвращалась обычная его невозмутимость и спокойствие. В такие минуты ему казалось, что он даже слышит сладковатый привкус топочных газов…

Привязывались они к машине чрезвычайно. Все. Даже те девчонки из курганского депо, кудрявые кочегары военных лет. Когда вышел приказ освободить их от работы на паровозах, девчонки бросились к начальству, доказывали что-то, просили, умоляли и на сей раз слез своих не прятали. Некоторые и после войны приходили к Блинову, упрашивали взять в поездную бригаду… Что же говорить о старых машинистах!

Мне вспоминается история, свидетелем которой я был на Севере.

Траулеру «Беломорец» шел пятый десяток — возраст для промыслового судна почтенный. Через полгода траулер должны были списать. «На иголки», как говорилось у рыбаков. Команда, точнее костяк ее, те, кто давно знали «Беломорец», продолжала плавать, хотя могла перейти на другие суда. Всех их объединяла преданность судну и тихая любовь, о которой они не говорили. Разве что иногда кто-нибудь ронял: «Наш-то в шторм хорошо кормой стоит. Ловить будет, пока трубой не зачерпнет».

Старший тралмейстер Сухоруков не пошел в отпуск — хотел доплавать до последнего. Когда настал день вести траулер на кладбище кораблей, тралмейстер попросился в руль.

…Шел по заливу приземистый, задымленный траулер с ржаво-красными, ободранными промысловой оснасткой бортами — работяга, отслуживший свой срок. Сухоруков точно во сне выполнял негромкие команды капитана и, как потом сам рассказывал, почти ничего не видел во время этого недолгого и печального рейса. «Веришь, как в чаду был. Посмотрю на капитана, а у того ни кровинки в лице. Вот и я держался…»

Когда траулер ткнулся носом в берег и замер навечно, Сухоруков с капитаном не сдюжили. Слезы бежали по перекошенному лицу тралмейстера, капитан закусил губы, как-то разом осунулся и постарел…

Флаг траулера отдали Сухорукову. Он аккуратно свернул его и увез в деревню. Во дворе своего дома тралмейстер поставил мачту и в праздничные дни всегда поднимал на ней флаг «Беломорца», который больше не числился в списках тралового флота.

14

…он снова очутился за машиной, на родном месте.

Прослужив около трех лет на Северо-Кавказской железной дороге, Блинов вернулся в Курган, в свое депо, к привычному делу — водить поезда.

Опять бежали мимо окна знакомые зауральские пейзажи — равнины под снегом, деревья в куржаке, весенним утром — озябшие колки, чуть тронутые зеленью, пестрые летние поляны, печальные осенние рощи. Поезд стучал в холодной степи, ветер студил лицо, и приходила простая мысль, от которой на душе становилось покойно и легко: вот твой дом, твоя работа, и ты сам, проживший уже полвека…

Полвека! Блинов вдруг остро почувствовал: пришла пора отдавать. Накопленный опыт заявлял о себе, хотел быть высказанным.

— Да-а, — задумчиво произносит Блинов, — годы, возраст… — Он оживляется. — Нет, я не о здоровье. Тут, слава богу, все в порядке, природа не обидела… Я про опыт, который приходит с годами. Он иногда мешает, у каждого своя школа. Учитель не должен об этом забывать. Наша жизнь, скажем, посуровей была, а кому-то все полегче досталось. Мне понадобилось время, чтобы понять это и научиться терпимости. С нашим-то поколением в юности не особенно нежничали.

Вызывает меня однажды начальник депо:

— Что это от тебя, Блинов, кочегары бегут?

То есть как это, думаю, бегут? Потом вспомнил: было, было… Говорю начальнику:

— Есть у вас время? Хочу историю рассказать.

— Нет времени.

— Тогда я так скажу: надо еще посмотреть, кто бежит. Дайте парню срок. Пусть он поработает пару месяцев, а после спросите, пойдет ли он в другую бригаду.

— Ну и что?

— Не пойдет.

— Почему?

— Это уже другая история.

— Хорошо, — говорит начальник, — рассказывай.

А что, собственно, рассказывать? Обыкновенное же дело — новичок в бригаде. Во-первых, ему надо привыкнуть, научиться работать по-нашему. Это не сразу приходит. А научится — дело пойдет веселей. Чего же ему тогда уходить? Потом — заработок, конечно. В нашей бригаде помощник побольше иных машинистов получал. На первых порах новички всегда ко мне с вопросами: «Нет ли ошибки, Иван Петрович? Мне вроде лишнего начислили». «Садись, — говорю, — прикинем, посчитаем…» Это у меня было заведено — расчет после рейса. Рассказываю: здесь топливо сэкономили, тут техническую скорость превысили, приехали с нагоном… Теперь новичку понятно, откуда те «лишние» деньги взялись, он видит, как мы работали, как поездка прошла.

А тех парней, что уходили, я не жалел. Уговаривать не умею. Не хвалюсь, а просто признаю — нет у меня этого дара. Одно только знал — работу. Да и что могли значить мои слова для тех, кто дело не понимал, не работал, не жил с нами. Строго спрашивал? Конечно. В нашем деле нельзя иначе — транспорт! Бывал резок? Может быть. Наверное, не всегда был прав. Готов признать. Но я и сейчас считаю, что без строгости, даже некоторой жесткости требований на транспорте не обойтись. Потом ведь и люди разные. Один с полуслова понимает, а другой ничего, кроме силы, не признает.