Я иду искать. История вторая

— Что то «заставили"?! — заорал Гоймир. — Что то «заставили»?! Силком зубы растиснули, да и влили?!

— Н-н-нет...

— Так то ты сам, сам лизал, ты, с-с-с...

— Гоймир, дослушать надо. Спокойно, — услышал Олег свой собственный голос. И — с неменьшим удивлением! — голос Гоймира:

— Добро. Конечно. Добро.

— Дальше в баню толкнули, вымыться велели. А по... после — стать... стать... — Морозко потрогал горло рукой: — Я стал.

— А точно как? — сухо спросил Гоймир. — СТАЛ? Одно ПОСТАВИЛИ?

— Стал, — как зачарованный, сказал Морозко.

— Ясен свет. Дальше? — кивнул Гоймир.

— Я мыслил... верил — сознания лишусь, и ладно... Да нет. Первым один, там — второй, третий меня снасильничали. А четвертый-то встал передом и... Гой­мир, мочи нет, мочи нет, Гоймир...

— Князь, — поправил Гоймир. И завершил жестко: — Встал, да и велел тебе рот открыть. Ну, ты?

— Открыл... Дальше... ушли они... Я там-то лежал, пришел анОльвитц. Верно он спервоначала видел, что боюсь я. Встал в дверях и говорил, говорил... Я и поклонился.

— Чем? — хрипло спросил Гоймир.

— Жить с ним. С ним одним. То не так страшно было...

— Точнее, — Гоймир покачал головой: — Я бы тебя и пожалел. Грязь то, но не переметчество. А говорил, ли ты анОльвитцу тайные вещи — сколько в че­тах людей, да кто воеводы, да кто бойрами в племени и другое? — Морозко снова опустил голову: — Ответ держи!

— Что знал — то сказал, — Морозко снова заплакал: — Он грозил — вернет к выжлокам...

— Ну и довольно, — с облегчением прервал его Гоймир: — Что солнышко яс­но в небе, то и допрос наш, — и добавил не зло, а презрительно: — Сука ты, не сучонок, ей-пра. Как там они тебя кликали? Вот ты она и есть — подстил­ка, и не в том соль-то, что снасильничали тебя. Девка ты продажная.

— Прекрати его унижать, — хмуро, но решительно сказал Олег. Гоймир повернулся к нему:

— То ль жалкуешь?!

— Жалею,— твердо ответил Олег. — Презираю... и жалею. И вот не знал, что горцы упавших топчут.

— Так как станем? — крикнул Гоймир. — Так как — простим его?! Пусть и дале в одной чете... вон, с Терном войну воюет, оружие носит?! Знал он, ко­го в защитники выпросить!

— Прекрати, — вмешался Йерикка. — Вольг прав.

— Ты следом его простить просишь?! — спросил Гоймир.

— Не предлагаю, — парировал Йерикка,— и Вольг, по-моему, тоже не предла­гает. Но унижать нельзя.

— Так он сам, сам — хуже некуда!..

— Тем более, — непреклонно ответил Йерикка и вернулся к пулемету.

— Так как — простим? — уже спокойнее поинтересовался у Олега Гоймир.

Олег посмотрел на Морозко. Ему было очень жаль этого мальчишку. Искренне жаль. До глубины души. Но простить его?.. Олег знал совершенно точно, что скорее бы умер, чем превратился в добровольную подстилку. И понимал, что Морозко — больше не воин. И не человек. Он обломок, исковерканный, ненадежный обломок, который больше не выпрямить... Такова была безжалостная логика Мира, войны и правды, которой живет воин. Не придуманная правда томов законов, а правда Верьи и Рода, говорившая, что жить человек может, ЕСЛИ он человек. А не ПОТОМУ ЧТО.

Морозко поднял голову и встретился глазами со взглядом Олега. В гла­зах землянина читалась жалость. Но она была холодная, как здешний дождь. Такая же грустная и обрекающая. Как приговор строгого, но справедливого судьи. Как взгляд Права. Как единый для всех закон, не учитывающий обстоя­тельств и слабостей. Как война — как сама война, на которой предателей убивают.

Левой рукой Олег достал камас и бросил его к ногам Морозко. Тот спу­стил ноги с камня:

— Благо тебе...

Гоймир показал рукой — Терн и Гостислав поднялись и молча пошли прочь, не оглядываясь. Морозко поднял камас. Посмотрел на всех по очереди:

— Ребята, ничего вы...

— Молчать все станут, — хмуро, но твердо пообещал Гоймир. — То для тебя честь не по чести, да только есть у тебя и родители, и братья младшие... Умрешь — и все концом пойдет. Весь ужас с позором. Скорее, Морозко. Не тя­ни дело.

— Да. Йерикка, Вольг — благо вам. Княже, прощай.

С этими словами Морозко вогнал камас себе в живот. И повернул.

Он застыл, держа рукоять обеими руками и чуть пригнувшись. Странно, но ни боли, ни страха не отразилось на его лице. Он еще раз толкнул, камас, содрогнувшись всем телом и тихо кашлянув. Глаза стали спокойными и сонными, ноги Морозко подломились, он сел и осторожно привалился спиной к камню. Потом дернул камас из себя, подался за ним... и обмяк совсем. Ору­жие, выпав из его руки, бесшумно упало на песок.

Олег заставил себя подойти, взять камас и, тщательно вытерев его, опустить в ножны. Вздохнул. Гоймир молчал. А Йерикка, поднявшись и закинув вы­чищенный пулемет за плечо воронкой ствола вверх, негромко прочел:

— Так что?! — почти враждебно спросил Гоймир.

— Ничего, — ответил Йерикка. — Это Звенислав Гордятич.

«Его любимый писатель», — отметил Олег. Машинально.

За фоном звучавшего в мозгу немого крика.

Морозко похоронили, как хоронили всех погибших — в могиле над вода­ми Текучего, над водопадом. Шел дождь, и не верилось, что два дня назад тут было веселье, и читали письма от девчонок... Терн и Гостислав ушли, ничего не дожидаясь — и, если добрые пожелания способны охранять и защищать, то их в пути не возьмут даже авиабомбы...

В эту ночь Олег не мог уснуть. Он пытался. Странно это — пытаться уснуть. Все равно, что пытаться дышать. Раньше он просто ложился и сам не понимал, как наступает сон. И задумывался о том, что такое сон, не больше, чем что такое дыхание.

А вот теперь он не мог уснуть. Он ХОТЕЛ уснуть, он ЗАСТАВЛЯЛ себя спать — и не мог.

То, что произошло, не укладывалось ни в рамки гуманизма, ни в рамки жестокости. Хотелось закутать голову плащом, заползти в угол и больше ни­когда не двигаться. Иначе завтра снова надо будет куда-то идти, что-то де­лать и вообще жить. Олег поймал себя на дикой мысли, что завидует Морозко. Его больше нет, и нет для него ни страшных мыслей, ни непроглядной беспро­светности...

Подошел Йерикка и сал рядом:

— Не спишь?

— Да и ты, я вижу, тоже, — Олег, лежавший на животе, повернулся на спину. — Думаешь?

— Угу. А ты?

— А я пытаюсь не думать. Плохо получается...— Олег тоже сел. — Жаль, что этот анОльвитц мертв.

Очевидно, сказанное удивило даже Йерикку, потому что он спросил, по­косившись на Олега:

— Это почему еще?

— Я бы убил его, будь он жив... Йерикка, что будет дальше?

— Ничего хорошего. Кончились наши каникулы.

Йерикка умолк и молчал долго. Очень долго. Наверное, часа два молчал, сидя рядом с молчащим Олегом. Ночь кончалась, и озеро было подернуто ря­бью от ударов бесчисленных капель.

Поднялся Гоймир. Подошел к выходу, долго смотрел вокруг, потом подста­вил ладони под струйку воды, стекавшую с карниза над входом в грот, умыл­ся. И, повернувшись, резко скомандовал:

— Подъем!

Олег почти обрадовался команде. Показалось ему, или правда, но, кажет­ся, многие тоже не спали.

— Кончилась ночь, — сказал Олег, вскидывая на плечо автомат.

— Кончилась? — непонятно спросил Йерикка...

...Через какое-то время две цепочки горцев уже уходили прочь от берега озера — по тропинкам, не оглядываясь.

...Богдан вышагивал за Олегом. Он был непривычно угрюм и задумчив, и в конце концов Олег, не выдержав, обратился к нему, стараясь говорить бодро:

— Чего такой мрачный?

Богдан ответил не сразу и не очень охотно: