Я иду искать. История вторая

Гоймир то ли зашипел, то ли ругнулся сквозь зубы, но повернулся к Терну и Гостиславу, сидевшим плечо в плечо на песке, на одном плаще — ор­ленок и рысенок, дети племен, разделенных кровной враждой в дни мира...

— Как станете?

Гостислав кивнул. Терн сказал:

— Вольг? А пускай его... Ты починай, Гостиславко, не тяни...Мутно и так.

— Часом...— Гостислав запустил пальцы в густые волосы, подергал их, потом выпрямился и заговорил: странным, механически-безжизненным голосом, Олег сперва удивился. Но потом сообразил: парню так просто легче было говор­ить — отстранившись от себя самого. Уж слишком омерзительно было все, им сказанное...

— Из одной четы Терн да Морозко. Я — из другой, и племя мое другое. А попа­лись мы одним днем. Я — так по дурости, от своих отбился, ночь в стогу ночевал... там и цапнули меня, сонного. Восемь дён тому. Терн... сам говорить станешь? — обратился он к другу. Тот махнул рукой. — Добро... Напал ваш Святобор на грузовики промеж Кровавых и Смеющейся. Граната склоном вы­ше разорвалась, их и столкнуло камнями-то — разом в лапы выжлокам, и от­бить их не поспели... А перевиделись мы трое уж тут, в лагере, чтоб его Кощей уволок. Били нас — это ясным делом, и крепко били, и плевали в нас, как в грязь...— он коснулся еле поджившего грубого шрама на скуле. — И не спросом били, а так — одно веселили себя. По обычаю, скажем, своему. Ну от ваших на ярманках да по лесным тропкам мне крепче бывало. Потом били в лагере, а за главного тут зегн анОльвитц йорд Ратта, то его ты, Гоймир, приколол-свел, да и не добро сотворил...

— Й-ой?! — Гоймир явно удивился.

— А потом станет — разуметь будешь, что так... Держали в лагере и лесови­ков — кого за вину, кого за взгляд, кого за собачий лад... Нас наособицу охраняли... Вы уж не сбивайте, и без того мерзко... — Олег заметил, что Йерикка с совершенно отсутствующим видом перешел к разборке дисков, но был уверен — рыжий горец слышит больше, чем Гоймир и он, Олег, вместе взя­тые. А Гостислав продолжал: — Ум-то тому анОльвитцу Кощей обсел. Я так мы­слю — сами же и данваны его рядом терпеть не могли, то и поставили душе­губкой водить... Стража — выжлоки хангарские. Сам лагерь видели вы. Уходом уйти...— Гостислав поморщился. — Там, краем, обок дороги, виселица стояла. На ту виселицу беглых и вешали, да не за шею, а за ноги. На сутки, на двое — иной и по трое висел, а все умереть не мог. Глаза лопнут, кровь ими идет, носом идет, ртом, ушами... Так мы первым же днем ушли... честью — пробовали уйти, уразумели, что место не для людей. Уйти ушли, а из ямины не выбрались. Волоком нас волокли обратом, да и в комнату к анОльвитцу, как тряпье, швы­рком швырнули. Взялись током пытать. Одного жарят, двоих остальных выжло­ки из угла в угол гоняют, что шары для гулы — добрая игра вышла! Мы тем часом держались, пока мочь была. Сволок тот аж два жда передых брал, пока мы в крови валялись — упарились бить... Уж не упомню, сколь били — а только гордости не стало, принялись мы криком кричать. Я и закричал первым. Что там кричал — тож не упомню... Не ведал, что так это больно — ток, одно пламя ледяное, и по коже, и внутри... А тут разом анОльвитц музыку включил. Нас урабатывают, а он-то за столом сиднем расселся, ест и как на скомраший погляд смотрит. И с того раза почал он нас переламывать, как пруты. Вторым днем то же угощение нам поставил — ток да дыба. Да и говорит: «А тут вам не фронт. Фронтовики с вами работать не умеют. Я-то вас научу по-собачьи тявкать.» И верно — подойдет, торкнет пистолет в лоб-от и смехом смеется: «А ну, погавкай?» Раз! Курок спустит, а ствол-то пустой. Шутил весе­ло. Но видно — зло его ело, мы-то молчком... а то и кричим, заходимся,но без слов, или ругнёй... По третий день я левым глазом считай ослеп, Морозко — понемел, мыком одно говорил, без слов. Терн прямей всех был, — Гостислав посмотрел, на друга, тот покраснел и дернул плечами: — Как свечереет, он песни петь принимался, басни говорить... А в ночь плакал, думал — не слы­шим.

— Больно страшно было, — признался Терн. — Я словом говорил — выручат нас, а сам-то мыслью не верил, думал — умучают ведь... — В бараке холод, сырость, вонь... — Гостислав переглотнул и пояснил бес­пощадно: — Как пытать станут, так отовсюду течет... А мыться — швырком в барак запхнут да на полу водой со льдом отливают... Ну и до отхожего ме­ста нас, ясен день, не водили. А ночами лесовиков пытали — мы и слышали, стенки-то в палец-от да и близким-близко. От нас ему не сведения были нужны, сведения что — поломать он нас возмечтал! Ну и четвертым днем по ночь он нас не в барак вернул, а велел посреди лагеря в землю зарыть, по шею зарыть, и выжлоки на нас мочились... К утру были мы никакие. Откопали нас по свету, как солнышко от окоема вверх пошло. И до бани — с теплой водой баня, мы с Морозко часом только не растеклись от удовольствия, а Терн-то на скамью сел да и сбледнел, говорит: «Вот то самое страшное с нами почнется.»

— Я угадал, — явно через силу сказал Терн. — Только веры себе не давал, боялся той веры. Ты говори, Гостиславко, говори... рассказывай ребятам...

— По след того поволокли нас к выжлокам в их берлогу вонючую — и чего мылись? Выжлоки-от толпой вкруг, ржут, как кони, криком кричат, в нас тычут. Часом дошло до меня, что с нами станет. Я в драку — мыслил, пусть хоть убьют... Где там, какие из нас тем временем бойцы... Так я все одно перво­му хлебало на сторону свернул, а другого-т коленом в хозяйство приласкал — ему тем вечером никакой радости, мыслю, не было...Там у них лежаки та­кие — кровати, что ли? — в два ряда, один над другим, спинки высокие... Так меня — животом на ту спинку, перегнули надвое, ноги — к ножкам, руки — к спинке, на шею — петлю и к верхней кровати, да не удавку, чтоб не задавился случаем чего... Терна — тоже напротив, лицо в лицо...

Олег почувствовал, что у него пересохло во рту, а дыхание обжигает носоглотку, как при сильной температуре. Мальчику было плохо. Гоймир стоял с каменным лицом, лишь глаза из синих стали черными от гнева. Йерикка вдруг мягко сказал:

— Хватит, Гостиславко. Все ясно...

— Нет, слушайте, — так же механически возразил Гостислав. — Я одно глав­ного не сказал разом... Я тем часом глаза закрыл. Нет, не со страху — мне не хотелось на Терна смотреть.

— Я так же, — добавил Терн.

— Думалось — будет больно. Да только разом почти сознания лишился. Опамя­товался, как мне зубы разжимать начали. А Терна еще...— он закусил губу, потом облизал ее, закончил через силу: — То ясно. Он уж и тоже без соз­нания был... Я зубы-то стиснул, выжлоки побились да и отступились. Отвязали нас, волоком в барак сволокли... Потом и Морозко притащили, он-то лег на живот, и все. Так-то и лежал. Утром уж пришел сам анОльвитц. И от порога кличет нас троих, а за ним те нечисти лыбятся. Зовет, а зовет нас женскими именами. Я в него плюнул. Терн — тот и не отозвался. А Морозко... встал и пошел.

Морозко уткнулся лицом в ладони. В наступившей тишине шуршал дождь, и слышно было, как мальчишка плачет.

— Одно сперва мы его так просто... жалели. И как сказал нам анОльвитц на следующем допросе, что переметнулся Морозко — веры не дали, а что к нам больше не приводили — так мы думали: умучили. АнОльвитц нас прежним обы­чаем — что ни день, пытал, а ночами выжлоки радовались. Да только им нас, что ни ночь, скручивать приходилось, и на имена те мы не отзывались. А разом перед тот вечер, что вы пришли, Терн сумел в барак стекло принести. Как нас улицей тащили с допроса — увидал да и наступил, что оно в ногу вошло, а в бараке достал. И мне-то говорит: «Будем?» Я размыслил и в ответ: «Будем.» И сговорились, что вот этой-то ночью, прежде чем потащат нас к выжлокам, жилы на шее перережем... Так тут — вы...

— Так, — словно черту подвел Гоймир. — Морозко, ты говори.

Казалось, что тот давно ждал этого приказа. Он оторвал голову от ла­доней и заговорил — голос был тусклым, как дождь.

— То неправда, что Терн поперёд нас догадался. Я с изначала того и боял­ся. Заставлял себя: «Не мысли про то!» — а все равно... Как увидал, что привязывают ребят-то, так я... я обделался. Прямо там. Выжлоки-то все это меня с пола слизать заставили, меня сорвало, так они и это... заставили...