Иван-да-Марья

— У тебя волосы на затылке опять отстали, — сказала сестра.

— Знаю я.

— И чашу общую сию подавай сочетающимся, ко общению брака, — и, взяв чашу в руки, священник преподает им трижды. Сначала брату, а потом и Кире.

Я думал, что три раза надо отхлебнуть, но она все допила, не торопясь, медленно, до конца. Как оказалось, ее женщины дома вчера научили — сказали, что все до последней капельки нужно допить.

И, воздев руки, молится священник, а тут уже в церкви пересуды, движение и суета, хор пел, окна были открыты, и священник им сказал:

— Поцелуйтесь.

Я видел, как она, едва коснувшись, первый раз на людях поцеловала брата. Она сияла счастьем, как после тяжелого и трудного испытания, похудевшая, глаза ее светились.

Потушенные свечи положили на аналой, и знакомые их поздравили. В притворе брат задержался, принимая от ефрейтора шашку, тут Зоя оделяла нищих, как просила мама, а я слышал:

— Молодая всегда хороша. Да вот бедра-то узкие.

Брат в притворе остановился и счастливо поглядел на меня, взял Киру под руку, она дожидалась его и была смущена счастьем, а он так заботливо вел ее после венца, по-рыцарски внимательный, и она уже оправилась от смущения, передохнула, и глаза развеселились. Нищенки перешептывались и, не зная меня, вполголоса говорили:

— Да это ты, бедку-то узнавши, на всех косо смотришь.

— Чего там хаять, пара хорошая.

— Что-то больно уж большерота.

— Большеротые-то всех щедрей.

— В фате-то и цветах и некрасивая будет хороша.

— Молоденькая.

— А молодые всегда хороши.

— Кирочка, Кирочка, как я счастлива, — говорила Зоя, целуя ее тут же на ступенях.

— Да, — слышал я, — мать-то вдова. На соседней улице дом. У покойника чин был небольшой. Вот уж за жизнь свою она с ним помучилась. Больной был.

— А молодая откуда?

— Говорят, богатого помещика дочь. Мать-то померла, а дальняя, говорят, из дворянок.

— Да что ты плетешь. Полусирота. Отец не мог даже на свадьбу приехать.

— Да отец-то ее далеко служит?

— Господь знает откуда.

— Меня в дождь венчали.

— К счастью.

— Так и вышло. Дождь к счастью.

Дорога к дому была очень веселая, их окружили шаферицы, и оказалось больше приглашенных, нежели я предполагал, и девчонки бежали, и кланялись у ворот знакомые. У нас ворота были открыты, и на крыльце дома мать держала хлеб и икону, а Ириша осыпала молодых свежеобмолоченным ржаным и овсяным зерном. В столовой столы были накрыты белым, и читали телеграммы от офицеров и от юнкеров, и кричали «горько». А на столе были присланные ее отцом подарки: за несколько дней до свадьбы доставили ящик вина из Петербурга по распоряжению Кириного отца. Там было сухое, колючее шампанское, спрятанное мамой на леднике, фрукты и шоколадные конфеты от Абрикосова. Брат вышел, чтобы угостить солдат, а они захотели поздравить и Киру, и она к ним вышла, потом, поднявшись наверх, переоделась. Кира надела малороссийское счастливое платье, и брат явился уже в обычном кителе: так же одет, как и в то утро, когда он приехал.

В столовой было шумно, мне дали шампанского, которое укололо мне губы, я выпил, и голова легко закружилась. Я растерял себя среди гостей, не знал, с кем говорить, на кого смотреть и кому отвечать на вопросы, все были оживлены и заняты кто чем, и даже мама, захлопотавшись, только раз ласково посмотрела на меня. Ириша, видя мою растерянность, сказала:

— Уже подал Платошка.

И я выбежал.

Был подан экипаж, вымытый до блеска, не наш, а зазулинский, и Платошка, на этот раз обутый, сидел на козлах. Вещей было мало, потому что все уже было заранее отправлено на зазулинский хутор.

— Молодые уезжают.

В столовой брат был уже веселый и как бы обвеянный счастливым ветром, Киру мама крестила, и та вышла, как и мама, в счастливых и печальных слезах, и в руках у нее был поднесенный офицерами букет белых роз, а на шее корольки, и надо сказать, вышло так, что она со мной на людях говорила только глазами и благодарила, и утешала, а я был в таком одиночестве среди этих шумных людей.

— Ну, дай им Бог счастья.

— Курицу-то надо в дорогу, курицу ты не забыла, Ириша, положить?

Ириша принесла курицу, завернув ее в чистую салфетку вместе с белым хлебом, намазанным маслом, в небольшой корзиночке.

Брат отдал честь, Кира улыбнулась, Платошка шевельнул вожжами, и Зорька легко и послушно пошла, колеса закрутились, мама их крестила, Лада рванулась, но я крепко держал ее за широкий ошейник и, присев, уговаривал:

— Нельзя тебе туда с ними, ты, пожалуйста, успокойся.

Но она все же хотела вывернуться. Она не понимала, почему я не пускаю ее, и смотрела на меня умными, влажными и нетерпеливыми глазами, и все тело ее порывисто рвалось туда, а я говорил себе для Лады вслух:

— Успокойся, пожалуйста, успокойся.

Я ее понимал, и вот не знаю, оттого ли что ошейник был широкий и скользкий, а у нее шелковистая голова, но она выскользнула из него и бросилась во всю прыть вслед за ними, а я стоял с ошейником в руках — и одиночество мое было такое, что рассказать об этом я никому не могу.

«Кира, — сказал я про себя, — это она за тобой».

— Лада, — звала ее Зоя, и Кира в это время обернулась в последний раз, а Лада, как ее ни звали, не вернулась.

— Увязалась за Платошкой, — сказала девчонка.

— Нет, за Кирой, — ответила Зоя.

И старый Зазулин сказал:

— Ну, да уж пусть там с ними погуляет.

— Ну, вот, — сказала Зоя, — упустил.

Да я бы с Ладой от всех убежал, но куда уйти, когда уже приглашали к столу, а то не знаю, на какое бы дерево забрался, в какое поле бы одиноко ушел, чтобы там броситься на теплую землю и спрятать лицо в траве.

— Справили свадьбу, — сказала Ириша.

— Ну, дай Боже, — сказал маме Зазулин.

И мама повторяла:

— Дай-то Бог.

Помню, после их отъезда знойный, душный был вечер, и такая в доме тишина — Зоя убежала к подругам, мама отдыхала, Ириша мыла посуду, и дом опустел. Я ушел бродить, смотрел, как мальчишки бросают камни и палки. Я тревожно и горько спал. Платошка вернулся веселый и говорил на кухне, что за хлопотами он и выпить как следует не успел, но для него было оставлено, и вечером он уже опять сидел босой у ворот и говорил:

— А Лада-то осталась, — звал, звал ее, да куда там, — я к ней, а она все дальше от меня, в сторону куда-то отводит. Ну, да что, — говорят, — оставьте ее у нас, прискучит если, то сама домой вернется, только вот как быть, без ошейника, — и ошейник решили туда послать.

Зоя продолжала жить в радостном возбуждении после свадьбы, Зазулин чаще начал приходить к маме, две комнаты у нас теперь были пусты, а я остался по-прежнему в кабинете отца. Я не мог найти себе места, уходил купаться, а у сестры теперь оставалось много времени, и она, как когда-то, прибегала ко мне в беседку.

Письма они писали вместе, потому что брат начинал писать, а заканчивала письмо Кира.

— У них очень хорошо, — говорила мама.

Мы письма получали с оказией, и Ириша приносила даже с базара — одно опустил капитан парохода, другое пришло через приезжавших на базар крестьян. Свадьба и все после свадьбы первые дни были самыми сложными и печальными в моей жизни, я тогда так все глубоко чувствовал, как никогда, а они уже побывали и в деревне, у Иришиной родни, и в поле, где продолжалась жатва.

«Каждый вечер мы с Кирой гуляем, и Лада доставляет много хлопот — вспугнула выводок куропаток в хлебах».

«Мы долго с Ваней ночью гуляли в бору, сидели над рекой на речном обрыве, а утром нас рано разбудил дед — гостинцев принес, меду».

— Сейчас они в бору, — говорила сестра, — и знаешь, я чувствую, у них хорошо и славно идет, — и она добавила, подражая Кире: — Феденька, милый. И знаешь, — продолжала она прищурясь, — у них это на всю жизнь. Мне сказала Ириша, когда они вместе из города к барыне пришли, мама-то ваша потом и говорит: «Я спрашиваю, как жить-то будете, ведь жизнь офицерская несладка, Ваня не богат».