Купип

— Это чушь?! — вдруг выпрямился Бабер. — Ты мне говоришь, что это — чушь? Ты, с которым я столько времени был в самых добрых отношениях? Ужасно! По-русски — ужасно. По-английски — хоррибл! По-немецки — шреклих! По-французски — аффрё. Капитан! Одумайся! Я тебе даю время одуматься. Нет, я не дам тебе никакого времени. Отвечай немедленно же: на что показывает синий конец стрелки магнитного компаса?..

При этих профессорских словах бравый капитан вдруг сложился вдвое, точно его схватили страшные желудочные колики.

— Понятно! Все понятно!! — глухо забормотал он, со страхом косясь на маму. — Мамочка, дорогая, чудный ты человек!.. Что ты на меня так смотришь?.. Положи, положи иголку… Ну, ошибся раз — только и всего… Что это у тебя? Кашне? Оставь ты его, терпеть я не могу всякого этого бегучего такелажа… Не надо больше ничего объяснять, Баберище… Мне уже все понятно…

— Да и мне понятно! — многозначительно выговорила мама. — Значит-таки тебя, голубчика, заранее предупреждали? Учили тебя? А ты? Ну, хорошо же! Ладно, профессор. Мы с ним потом поговорим. Вы мне другое скажите: радий тут есть?

Воцарилось минутное молчание. Профессор поутюжил ребром ладони свою мягкую пушистую бороду, потом снял сразу все очки. Близорукие и добродушные глаза его с умилением глядели на маму.

— Нет, мама… — наконец проговорил он. — Нет! Здесь мы не нашли того, что искали. Нам придется лететь за ним в другое место. Не знаю, достоуважаемая гражданка мама… Я не ручаюсь даже, существует ли на земле такая сказочно богатая страна, где есть сразу и жемчуг, и ондатры, и север, и юг, где хранится наше полкило радия?..

— Полкило… и дальше все размыто! — томным голосом отозвался во сне Николай Андреевич. — Р-р-ради… И дальше все размыто…

— Да, да, размыто… — задумчиво подтвердил Бабер. — Не знаю. Не уверен. Не приходилось встречать указаний. Но мы попробуем. Может быть, вы… не довольны путешествием, высокопочтенная мама? Может статься, по-вашему, не стоило лететь?

Мама немного подумала.

— Нет, почему же? — мирно сказала она. — Радий, радий… Обойдемся и без радия… Конечно, он бы нам в Купипе по хозяйству пригодился — вещь дорогая! Но, ведь, в нашей стране, профессор, ребят, если нужно будет, и без всякого нашего радия в любую экспедицию отправят; верно я говорю? Не пожалеют трудов-то, а? А летать, по-моему, или там на подлёдных лодках плавать — это детям полезно. Я не возражаю. Если бы я еще не мама была, а тетя или бабушка… А то, ведь, я же — мама! Давайте, летимте дальше. Вот только — куда?

Как только профессор Бабер услыхал это слово «куда?», все три пары очков мигом оказались на его носу, и ученые глаза снова приняли свой таинственный суровый оттенок.

— Достопочтенная мама! — важно заметил он. — Сейчас я с надлежащей точностью укажу вам, куда мы полетим. Совершению строго. Без всяких погрешностей. Я думаю прежде всего пролететься вдоль всей той линии, которая отделяет понедельники от вторников, пятницы от четвергов. Сегодня от вчера. Вчера от завтра…

— Вот-вот. И третьеводня от позавчера! — с той же важностью добавил, кивая головой, Койкин. — Это — в моем вкусе дело!

Но Бабер лишь слегка покосился в его сторону.

— Мы пройдем всю эту линию, если понадобится, от начала до конца…

— А она длинная? — спросила мама, мимоходом примеряя на себе койкинское кашне и озабоченно двигая бровями. — Где она начинается? Мы опустимся где-нибудь?

— О да, достойная уважения мама! О да! Длина этой линии достигает нескольких десятков тысяч километров. Завтрашний день — довольно длинная штука…

— Зато узкая, — небрежно проронил Койкин.

— Как когда, мой лихой капитан, как когда. В пять минут третьего по ленинградскому времени завтрашний день действительно узковат. Да, узковат, бесспорно. Каких-нибудь несчастных сто сорок километров в самом широком месте. Но зато в два часа ночи… О! Это день! Его площадь равна тогда двумстам пятидесяти пяти миллионам квадратных километров!..

— Чья площадь? — испуганно перебил Койкин.

— Как чья? Завтрашнего для… — спокойно ответил профессор.

Но тут мама возмутилась. Отбросив на стол кашне, она провела руками по лицу.

— Ф-фу! Совсем запутали. Пошли какие-то узкие дни, короткие, длинные… Погодите, это потом! И так ничего понять нельзя. Профессор, скажите точно: где мы опустимся?

— Вы правы, дорогая мама, — любезно согласился профессор Бабер. — Мы увлеклись. Да, увлеклись. Мы опустимся, я полагаю, около двадцатого декабря, ровно в полдень, на таком острове, где наша тень будет в этот миг лежать точно у нас под ногами. Вот и все.

— И больше ничего сказать нельзя?

— Решительно ничего. Ни одного слова, — ответил Бабер. — По причинам, не подлежащим никакому оглашению, я, дорогая мама, вынужден об этом умолчать.

Мама вздохнула и не сказала ни слова. Но капитан Койкин сначала выпятил грудь, потом надул щеки, лотом выставил нижнюю челюсть вперед и, хитро прищурив один глаз, ехидно воззрился на маму.

— Ага, мамочка? — с торжеством выговорил он. — Что? Влипла? Да, брат мама, это тебе не кашле вязать. Это, брат мама, чистая навигация. Ее только капитаны и знают… Ну, вот профессора некоторые еще…

С раннего утра (впрочем, утро здесь было таким же темным и звездным, как и самая ночь) стало известно, что днем будет какое-то важное купипское собрание. А на вечер был назначен отлет дирижабля в неведомый путь. Налившись какао, ребята уселись на полу в главной палатке и помогали распутывать сбившиеся в полете части веревочного оборудования «Купип-01». Вскоре затем началось собрание.

Оно прошло очень хорошо. Устрицын, выспавшись, отлично секретарствовал, хотя мама все-таки поминутно ужасалась: толстый белый медвежонок то и дело взбирался на стоявший рядом с Николаем Андреевичем стул и приноравливался лизнуть его в нос. В самую что называется фуфорку. Люся была слегка обескуражена: Бабер взял да и рассказал всему Купипу то, что она таинственно подслушивала ночью. Какой же после этого интерес?

Тем не менее в самом конце собрания вдруг произошли два необыкновенных случая. Во-первых, хотя и неизвестно, кто послал председателю записку, но, во всяком случае, в ней стояло вот что:

«Потому что мама знает куда больше, чем капитан Койкин, предлагаю маму назначить капитаном и помощником профессора Бабера; а капитан пусть себе будет просто хитроумным ребенком. А то он нас куда-нибудь заведет. Мы все его очень любим, но уж пускай он лучше еще немного подучится».

Подписи Бабер не прочитал.

Нельзя изобразить человеческими словами, что произошло с неукротимым морским волком, когда текст записки был оглашен. Он подпрыгнул так, что чуть не пробил годовой брезентовый потолок палатки. Он схватился рукой за горло и хотел было разодрать ворот рубашки, однако тотчас же отдернул пальцы: вокруг шеи было повязано плотное шерстяное кашне.

— Я!.. Меня!.. Эту обыкновеннейшую маму та мое капитанское место?! — вопил он. — Дайте мне сюда нашего небольшого белого медвежонка, я его разорву на клочки! Дайте мне скорее что-нибудь острое!.. Бабер! Мама! Устрицын!.. Неужели и ты против меня? Опомнись! Ведь, она тебя зальет рыбьим жиром. Она на всех по сто кашне повяжет! Возражаю! Долой!

Но его никто не слушал.

Профессор смотрел на записку. Подумал несколько долгих-долгих секунд.

— Капитан, — строго сказал он наконец, — отвечай мне по честности: правда ли, что ты упорно не пускал маму, нашу глубокоуважаемую маму, на борт купипской подлёдной лодки «Рикки-Тикки»?

— Бабер! — возопил несчастный Койкин. — Да, ведь, я же… Я же все заранее знал!.. Ты посмотри только, каких она мне кошечек там по степам развесила. Ведь, смотреть же страшно…