Метели, декабрь

А может, оттого так — радостно хотелось этого, — что понравилась. Как ни сдерживала себя, боясь ошибиться, чувствовала: силу имеет над ним. И он знает это. Потому и был такой, не похожий на себя, тихий, застенчивый. Старался пересилить себя и не мог! Сказал: к тебе приехал! К тебе одной. Не иначе, как чудо, такой человек необыкновенный. Приметил, выбрал, захотел ее, именно ее. Такой сильный, такой серьезный, такой строгий.

Вернулась в класс, зажгла лампу. Заспешила. Потом бросила все, снова села, задумалась. Снова осуждала себя: не воображай, глупая, что праздник. Не будет у тебя ничего. Не пара!..

Не будет, и пусть не будет, нанизывалось еще одно. Может, ей и не надо ничего. Ей, может, и того довольно, что есть. И то праздник ей…

А вообще нечего ломать голову.

Глава вторая

Поздним вьюжным вечером, последним вечером двадцать девятого года возвращался Апейка из района домой. Ветер, не утихавший ни на миг, налетал то сбоку, то навстречу. Сбоку и навстречу гнал снег, кидал его на коней, на возок, в лицо Игнату. Крупы обеих лошадей были белые, в возке тоже полно снега, снег ложился на грудь, на плечи, забивался в глаза. Лошади то бежали, скользя по голому шляху, то грузли, тяжело выбирались из сугробов, которые то и дело перегораживали дорогу. В посвисте ветра, нисколько не утихающего, доносилось тягучее, неспокойное гудение проводов.

Темно. В метели не видно было огней даже ближних деревень, да и столбы, что бежали вдоль дороги, в темноте едва различались мутными очертаниями. Видны были передок возка, крупы коней в мерном покачивании да хвосты, которые развевались от бега и ветра. Апейка чувствовал, что ноги мерзнут, засовывал их в сено, укрывал от ветра и снега лицо воротником. Как сквозь дрему, отмечал легкий бег с посвистом по санной колее, тяжелый скрип по голым прогалинам, неторопливое, мягкое движение в сугробах. Он дремал, дремота была такая, что видения сна, явь, бред, мысли мешались, путались так, что и не разобраться, что к чему. Он почти не спал несколько ночей, и, как только выбрались из села, сразу от непомерной усталости будто навалился на него сон. Но студеный ветер вскоре, хоть и не совсем, разогнал его. Апейка то дремал, то открывал глаза и видел поле, унылый кустарник, столбы, то снова закрывал глаза и чувствовал одно — снег, посвист ветра, под который рвано, сумбурно набегали мысли. В этой дремоте душе было то неспокойно, то хлопотно, то радостно. Несколько раз захолодевшими, непослушными пальцами доставал большие карманные часы, подносил их к самым глазам, вглядывался: не запоздал ли? Он выехал поздновато — нельзя было раньше, да и надеялся, что дорога будет полегче, — а эта метель основательно задержала, и он боялся, что не управится. В темноте цифры на часах почти не различались, он скорее догадывался, чем видел, который час. Посматривал на часы иной раз и оттого, что сидеть неподвижно становилось муторно, томил какой-то смутный, неопределенный, как и эта мгла вокруг, непокой.

В голову лезло всякое, слышались голоса этих пяти неспокойных, почти бессонных суток, почти беспрерывных собраний, разговоров, убеждений, споров. В дремоте ему вдруг ясно виделось какое-нибудь лицо, врывался чей-то голос, и он отвечал на какие-то вопросы, на которые тогда не находил ответа. Как всегда, в эти минуты, волнующие, горячие, приходили вдруг очень убедительные доводы, меткие ответы, которых он не находил тогда. И в дремоте его томило ощущение незавершенности тех разговоров-споров, стремление одолеть, доказать, убедить в своей тяжелой, по их понятиям, правде. И он шел, пробивался, доказывал, мысленно еще как бы продолжая то, чем жил все дни и ночи. Он мог бы быть доволен, не зря ночи не спал, в голове гудело, охрип: за пятеро суток еще около пятидесяти человек стали колхозниками, а точнее, сорок семь. Но почти всегда трезвая ясность заволакивала тучами радость: то, что он сделал, — капля в море. Почти ничего не изменила. Район намного отставал от плана коллективизации, который дан ему. И Апейка хорошо понимал, что никакого чуда не произойдет. Не будет его. Значит, району и дальше придется отставать, со всеми неприятными последствиями для его руководителей.

Его душу тревожили — и это было, может, самое горькое — недобрые настроения, которые он замечал и раньше, но в этот приезд почувствовал и ощутил особенно сильно. То, что он приметил еще осенью, росло и ширилось, грозило всему району, а может, и не только району. Все большим препятствием становились неуверенность людей в завтрашнем, недоверие к тому, что нес он, Апейка, и другие уполномоченные. Нетерпеливый нажим, несправедливые и грубые меры, которые все время не только не ослабляли, а зачастую словно подкрепляли заскорузлое, вековое мужицкое недоверие в то, что со стороны могут прийти с добрым, сделать доброе…

Неуверенные в завтрашнем, в каждом селе с непривычной для сельской расчетливости легкостью губили нажитое — резали овец, телят, коров. Апейка не с одним заговаривал об этом, не на одном сходе убеждал, требовал, и, видел, никакого толку. «Срочно надо принимать какие-то строгие меры… — подумал озабоченно и открыл глаза. Сквозь разгулявшуюся метель за однообразием бегущего вдоль дороги кустарника он разглядел несколько кустов чуть подальше, в поле. — Курган, — догадался Апейка, хотя самого кургана не было видно: выбеленный снегом, он сливался с белизной метели. — Скоро уже дома… Доплелись…» Полез было за часами, но передумал: все равно уже, опоздал или нет. Он как бы наяву увидел жену, сына, дочку, как вслушиваются они, не подъехал ли возок, не скрипнули ли ворота. Чем выше взбегали лошади на взгорок, тем сильнее был ветер, который вольно и властно налетал из-за Припяти. Дорога пошла тут твердая, без сугробов, вылизанная ветром. Или оттого, что Игнат как бы ожил, или оттого, что кони почуяли близко дом, по взгорку возок помчал легче, рысцой. Блеснул — показалось, весело — огонек, и вот уже рядом совсем завиднелись и само окно, и темный силуэт хаты — одной, другой. Въехали в Юровичи. На спуске снова дорогу перехватывали сугробы, но тут это даже помогало — ловчее было спускаться с кручи. В прорези меж гор зажелтели уже несколько близких огоньков. Всего местечка не видать было — застилала метель.

Желтел огонек и в военкомате. Апейка задержал Игната, взбежал по заледенелому — даже трещит — крыльцу, на второй этаж. Поздоровавшись, поздравив с Новым годом заспанного дежурного, шумно вошел в свою комнату, зажег лампу. На столе было несколько писем, бумаг, листок со сводкой о ходе коллективизации в районе. Он посмотрел: двадцать девять и семь десятых процента. Написано рукой Зубрича, внизу его же аккуратная, степенная подпись.

Письма, бумаги. Отношения из Мозыря, на папиросной бумаге, под копирку, быстро просмотрел одно, другое. Вскрыл конверт, достал письмо. Читая, спохватился, откинул полу пальто, достал часы, еще не поздно. Можно успеть. Собрал бумаги, письма в папку. Взял телефонную трубку, крутанул ручку. Райкомовский дежурный ответил сразу. Башлыкова еще не было. Не вернулся. Уже собравшись идти, Апейка бросил взгляд на стопку газет, сложенных на краю стола. Заметил сразу на верхней: «И. Сталин. К вопросам аграрной политики в СССР». Забрал всю пачку, дунул в стекло лампы и бегом назад.

Едва сел в возок, Игнат дернул коней. Долетели домой мигом.

— Привяжи пока да в хату. Кажется, управился!..

Тут намерзлые ступеньки тоже скрипнули под ногами нетерпеливо, радостно. Стучать не надо было, двери будто сами открылись. В темных сенях обнял жену. В дом вошел, прижав к себе голову сына. Володя упрекнул:

— Еще немного, начали без тебя бы.

— Все-таки успел!

Стол застелен белой скатертью. Все готово к встрече. Ниночка, которая тоже не спала, сразу побежала к столу. Апейка поцеловал ее, быстро снял пальто, решил умыться. Когда вернулся, Игнат был уже в комнате и лампа горела ярко, празднично.

— Ну, чтоб этот год был не горше других. За счастье всех нас!.. — Апейка по очереди протягивал всем свою чарку: и малым, которым налили красного морсу, и Вере, и Игнату.