Страница 35 из 43
— Я вас понимаю, — сказал инвалид странно глухим голосом, — но ведь ничего другого мне от вас не нужно. Судя по вашему лицу, вы теперь очень счастливы…
Она кивнула.
— Ваш муж или жених — прекрасный человек…
Она снова кивнула.
— Рад за вас. Так почему бы вам не доставить удовольствие другому? Тем более, что мы больше никогда не увидимся.
Что-то жалобное почудилось ей в этих словах. Неужели она значит для него больше, чем просто незнакомая пианистка, игру которой он привык слушать?
— Ну, хорошо, я сыграю для вас, — сказала она, вставая.
— Я никогда этого не забуду.
Она быстро повернулась — ей показалось, что он назвал ее по имени.
— Вы что-то сказали?
— Я сказал, что никогда не забуду.
— А еще?
— Больше ничего.
Его изуродованное лицо оставалось непроницаемым, а слишком темные очки не давали возможности рассмотреть его глаза.
— У меня такое впечатление, — сказала она наконец, — что мы с вами уже встречались.
Он усмехнулся.
— Какая наблюдательность! Вот уже год, как я ежедневно бываю в этом сквере.
— Нет, не теперь. Намного раньше. Может быть, до войны.
— Вы ошиблись, — сказал он с некоторым усилием, — до войны я в этом городе не был.
Он закашлялся. Ее беспокойство с каждой минутой усиливалось. Время и страдания порой неузнаваемо меняют внешность человека, не меняют они только голос. Сквозь даль десятилетий до ушей Киры сигали долетать знакомые интонации.
— Говорите! Пожалуйста, говорите!
Он недоуменно пожал плечами.
— Говорить? Но о чем?
— О чем угодно, только не молчите! Хотя бы еще несколько слов! Мне это очень нужно!
— А мне — нет! — неожиданно в его голосе прозвучали жесткие нотки. — Кажется, вы принимаете меня за говорящую куклу?
Наступила долгая мучительная пауза.
— Вы отлично понимаете, зачем мне надо слышать ваш голос, — тихо проговорила Кира, — вы не можете мне отказать. Я имею на это право.
Ни один мускул не дрогнул на его изуродованном лице, и только пальцы, сжимавшие подлокотник, слегка побелели от напряжения.
— Что вам от меня нужно? — спросил он сердито.
— Сама не знаю. — Она заплакала. — Мне все время кажется, что мы знакомы.
— Говорю вам, вы ошиблись, — повторил он, — я даже не знаю вашего имени.
— Неправда, — сказала она, — знаете. И я вас знаю. Вас зовут Борис!
— Меня зовут Михаилом.
— Зачем вы хотите меня обмануть?
Не отвечая, он стал быстро удаляться, перебирая руками резиновые ободья колес.
Кира не стала его догонять. Она сидела на скамейке и плакала одна в пустом сквере. Плакала до тех пор, пока холод не проник сквозь пальто, не охватил ее тело судорожным ледяным ознобом. Тогда она поднялась и, пошатываясь, побрела к дому.
Ночь она не спала, а ходила по комнате из угла в угол, жадно выкуривая одну папиросу за другой. Только на рассвете, приняв решение, забылась в коротком, беспокойном сне.
В шесть утра она уже была на ногах. Написав письмо Вадиму Сергеевичу, она вложила листок в конверт и, оставив на столе в общей кухне, вышла из дома.
Уличные мальчишки показали ей, где живет странный инвалид. Во дворе бывшего Вахромеевского дома стоял небольшой флигель. Летом он утопал в сирени, а теперь сугробы кое-где подпирали крышу. Только к крыльцу вела широкая, старательно расчищенная от снега дорожка.
На звонок вышла уже знакомая Кире высокая неулыбчивая женщина, молча осмотрела гостью с ног до головы и посторонилась, приглашая войти.
Кира нащупала в полутемных сенях дверь, обитую мешковиной, старинную железную ручку и с бьющимся сердцем потянула ее на себя. Что она скажет человеку, которого ждала так долго, но который пришел так поздно и так некстати…
Комната, в которую она попала, сияла порядком и чистотой. В переднем углу стояла высокая, с периной и горкой подушек никелированная кровать, убранная кружевным подзором и накрытая кружевным покрывалом. Кружевные скатерти, дорожки и накидушки покрывали обеденный стол, комод, трюмо и даже верхнюю часть шифоньера. Красная ковровая дорожка тянулась от двери к окнам. Все стены были густо залеплены цветными репродукциями, фотографиями знаменитых артистов и картинками из журнала мод. Ничто здесь не выдавало присутствия мужчины.
Кира недоуменно оглянулась. Женщина стояла, прислонившись к косяку, и молча ее разглядывала.
— Мне сказали, что здесь живет один человек… — начала Кира, — но кажется, я не туда попала.
Женщина по-прежнему молчала, глядя на Киру исподлобья, потом нехотя прошла к противоположной стене и толкнула дверь в соседнюю комнату. Кира увидела светлую горенку с одним окном, диван, застланный байковым одеялом, тощую, как блин, подушку, табурет и низкий столик-верстак с разложенными на нем сапожными инструментами. В углу возле печки стояло кресло-коляска с брошенным на сидение пледом, а над креслом — полка с книгами. Больше в комнате не было ничего.
Кира подошла к кровати, потрогала подушку, одеяло, поправила зачем-то коврик на полу.
— Так вот и живем, — вдруг сердито проговорила женщина, — он тут, а я там. Словно чужие. — Она всхлипнула и громко высморкалась в уголок косынки. — Хоть жил бы по-человечески! Людей ведь стыдно! Добро бы нищими были, а то ведь все есть: одежи полный шифоньер, посуды — в буфет не влазит — а ему хоть бы что — ничего не надо!
— Чем же он занимается? — спросила Кира. — Есть у него какая-нибудь работа?
Женщина странно на нее взглянула и насухо вытерла глаза ладонью.
— Вы, гражданочка, если по делу пришли, так скажите, а если просто так, то любопытствуйте в другом месте. Мы — люди обнаковенные, к нам на ескурсии ходить нечего.
Взгляд Киры снова упал на верстак.
— Так чем же он все-таки занимается?
Женщина смотрела теперь с открытой неприязнью.
— А чем ему заниматься, безногому? Сидит, сапожничает помаленьку. Вот мне сапоги сшил, а чтобы на сторону — этого у нас и в заводе нет. Не верите — спросите соседей, оне подтвердят.
— Довольно, — сказала Кира, — я должна его видеть. Где он?
— Это вам ни к чему, — тихо, но твердо ответила женщина. — Да и он вас видеть не захочет. А если и захочет, так и не дам. — Она всхлипнула и повалилась на кровать лицом вниз. Тело ее тряслось от рыданий. — Не пущу больше! Не пущу! — слышала Кира ее, приглушенные подушками, слова. — Всю жизнь из-за него погубила!
Потом рыдания прекратились, и Кира увидела ее красное, веснушчатое лицо с толстыми, вздрагивающими губами.
— Ну на что он тебе, на что? Чего ты пришла, подлая? Жисть мою разбить хочешь, да? Ну говори, хочешь?
— Успокойтесь, прошу вас, — Кира села рядом с кроватью на стул и по-матерински, ласково погладила вздрагивающее плечо женщины. — Давайте разберемся. Вас ведь, кажется, Машей зовут? А меня Кирой.
Женщина всхлипнула еще раз и вытерла глаза кружевной накидкой.
— Я тебя сразу узнала. Не знала только, зачем идешь. Думала, так просто, полюбопытствовать. — Теперь она не плакала, а смотрела на Киру прямо и вызывающе. — Я тебе так скажу, барышня: не для того я жисть свою гробила, чтобы сейчас его отдать. Да и не нужен он тебе. Ты вон, какая красивая, хошь и не больно молода. За тобой любой вприпрыжку побежит.
— Прошу вас, успокойтесь, — Кира уже не просила, она требовала, — я вас отлично понимаю, но поймите и вы меня. Я столько лет ждала и сейчас просто не уйду отсюда, не поговорив с ним.
— Да нету его, — женщина снова была готова разрыдаться, — вернулся вчерась с того проклятого бульвару — я сразу почуяла неладное. Уехать мне, — говорит, — нужно, Маша, а то как бы хорошим людям жисть не поломать. Уж что там промеж вас вышло, не знаю, не сказал, а только думаю, ты его сильно обидела. Весь вечер ровно в лихорадке был. И все письма какие-то писал. Напишет — порвет, опять напишет — опять порвет. Потом велел собрать чемодан. Двенадцатичасовым я его и проводила.
— Куда он уехал?
Маша, понемногу успокаиваясь, смотрела без боязни и злобы. Безошибочным бабьим чутьем она поняла, что ее семейному счастью пока ничего не угрожает.