Страница 10 из 43
— Где первый взвод?
Дудахин показал рукой.
— Видите щель? Там они.
— А ты куда?
— Да тут, недалече…
Щель оказалась старой траншеей. Как и везде, в ней было полно воды, из глиняной жижи выпирали черные бугорки— затонувшие трупы. Несмотря на тесноту и ледяную стынь, по ним не ступали. Убитый — будь то русский или немец — одинаково внушали суеверный страх.
Судя по остаткам деревянной обшивки, аккуратным ступенькам и множеству удобных ниш, траншея была немецкой— свой брат-русак даже для себя не особенно старался; чем удобнее окоп, тем труднее его покидать. В немецкой траншее имелся даже козырек для защиты от осколков, летящих сзади, но славяне еще раньше и козырек, и дощатые стенки разобрали на топливо и те, кто пришел после, отдыхали, прижавшись спиной к мерзлой земле.
От взвода Стригачева осталось десять человек. С мухинскими тремя — на земляном приступке, подобрав ноги, чтобы не начерпать ботинками воды, сидел Верховский— тринадцать. Чертова дюжина… Приходу Мухина обрадовался один Верховский, остальные, похоже, не заметили.
Минут через двадцать вернулся Дудахин, начал раздавать снятые с убитых подсумки, гранаты. На его груди висел трофейный автомат. Заметив взгляд Мухина, сказал:
— Отдать вам не могу, самому нужен. Найдете — берите. К ППШ у нас патронов нет, а к этим — на каждом шагу «рожки» валяются.
— Подвезут и к нашим, — уверенно сказал младший лейтенант.
— После дождичка в четверг. Вы что, ничего не поняли?
— А что я должен понимать?
— Отрезали нас от батальона, вот что! Теперь до темноты — ни патронов, ни жратвы. Хорошо еще Зойка успела проскочить, а то бы и без медицины…
Они прошли по воде до конца траншеи, перелезли неширокую перемычку и попали в прямоугольную яму, с боков и частично сверху выложенную кирпичом. Кругом лежали и сидели раненые. Мухин насчитал тридцать пять.
— Надо бы в тыл отправить.
Дудахин безнадежно махнул рукой.
— У фрицев это местечко — вроде полигона. Каждый камень пристрелян.
«Что же делать?» — хотел спросить Мухин, но помкомвзвода опередил его.
— Нам отсюда, товарищ младший лейтенант, только два пути: один на небо, другой вперед, к ограде и дальше, к тому проклятому шоссе. Третьего не дано.
Когда вернулись во взвод, он спросил:
— Ваш ТТ заряжен?
Мухин показал пустую обойму. Как-то незаметно расстрелял все патроны…
— Возьмите мой наган. Мне пока «шмайссера» хватит.
Мухин взял наган, хотел положить его в кобуру, но там лежал ТТ, его кровный ТТ, расстаться с которым ему казалось немыслимым, и он сунул его в карман шинели.
— Пожевать хотите? — старший сержант вынул ржаной сухарь и брикет в бумажной обертке. — Сперва концентрат грызите, сухарь можно и поберечь. Кто знает, сколько нам тут кантоваться.
— Эх, сальца бы сейчас! — вздохнул кто-то, и Мухин припомнил розовый кусочек на кончике ножа Степанова. В животе тоскливо заныло.
— Отчего такое? — продолжал солдат. — Как нет жратвы, так все разговоры об ей. Лучше бы — наоборот.
— Это точно, — отозвался его товарищ, — а как нет баб — весь треп о них. Тоже лучше бы — наоборот…
— Ну как, мальчики, не прокисли еще?
Обдав водой сидящих, в окоп спрыгнула санинструктор Зоя Романова. Круглолицая, веснушчатая, всегда веселая— своя в доску. Всю зиму почти не вылезала с передовой — вытаскивала раненых. Отдыхала только дважды: первый — после ранения, второй — когда батальон отвели на отдых. Медали — их было три — не надевала: звякнут в тишине — костей не соберешь. Однако то, что она — бывалый солдат, видно было и без медалей. Голос у нее низкий, прокуренный, с легкой хрипотцой, взгляд дерзкий, прямой, движения решительные, обращение со всеми, кроме раненых, грубоватое. Курила она много и часто, умело свертывая «козьи ножки», ходила чуть вразвалочку, по-мужски, широко шагая, опираясь сразу на всю ступню, делилась с бойцами хлебом, махоркой, случалось, отдавала раненому свою шинель или телогрейку.
— Гли-ко, и профессор жив! — растягивая гласные, пропела она. — И младшенький тута! И Гриша Дудахин!
— А мменя замметила? — дурашливо проблеял рыжеволосый ефрейтор, делая вид, будто хочет боднуть ее в бок.
— Как же, тебя первого признала. А знаешь почему?
— Почему? — озадаченно спросил ефрейтор и попался: под общий хохот Зоя отмочила одну из тех солдатских шуток, которые, надо полагать, живут со времен Суворова, не выцветают и не увядают.
— Эй вы! — над отверстием в потолке показалась голова связного. — Командира взвода — к командиру роты! Быстро!
Мухин поднялся, поправил ремень с кобурой. Ползти, утюжа грудью расползающуюся под руками глину, не хотелось, и он медлил. Над обескураженным ефрейтором смеялись все, за исключением Верховского.
— А вы почему не смеетесь, Ростислав Бенедиктович? — спросил Мухин.
Верховский поднял голову. Из-за мешков под глазами казалось, что бывший учитель носит очки.
— Я хочу сохранить уважение к женщине, Петя. Простите, товарищ младший лейтенант… Девочка не понимает, что это неприлично.
— Что неприлично, Ростислав Бенедиктович? Вы, верно, забыли, что мы на фронте.
— Тем более, молодой человек, тем более.
Мухин пожал плечами и, посмеиваясь, пополз к командиру роты. Охрименко сидел возле телефона, и, надрываясь, кричал в телефонную трубку:
— «Берег»! «Берег»! Я — «Волна». Как слышите?
Над ним стоял старшина-связист с лицом великомученика и руками молотобойца. Взглянув на командиров взводов, — Мухин прибыл последним — ротный бросил трубку, коротко приказал:
— Чтоб через пятнадцать минут связь была! Ты, Кудрин, меня знаешь…
— Так ведь только что была, товарищ старший лейтенант! «Берег», «Берег», вас не слышу! Да вот же они!
Однако стоило Охрименко взять трубку, связь тут же прервалась. Старшина молча взял катушку и побрел к выходу.
— Вот так с полчаса, — проговорил Охрименко, — на секунду появится, потом опять нет.
— Очень просто, — сказал Белугин, — я сам из связистов, знаю, как это делается.
— Что ты имеешь в виду?
— У нас ведь не воздушка, товарищ старший лейтенант, провод по земле идет.
— Ну так что? Обрыв и тут возможен. Осколком чирк — и готово!
— Так то — полный. А это — «дрочиловка».
Охрименко задумался.
— Полагаешь, имитируют замыкание?
— Полагаю. Им «язык» нужен.
— А мне связь! — неожиданно взорвался ротный. — Понятно?
— Но это наш последний связист, — напомнил Белугин.
Охрименко промолчал. Опустив голову, он хмуро следил за тем, как в землянку ручейками стекает вода. Наверху стрельба прекратилась минут двадцать назад, было слышно, как в соседнем окопе ссорятся два солдата.
— Тишина — недаром, — сказал Белугин, — не стреляют— значит, боятся своих задеть.
— Мне связь нужна! — повторил Охрименко. — А Кудрин один не пойдет, я его знаю.
Помолчали.
— Чего мы ждем? — спросил Мухин. Он хотел спросить, зачем вызывали, но решил, что так будет лучше.
— Пополнения, — коротко ответил ротный, — вот-вот прибудет.
Мухин радостно заулыбался, Белугин с сомнением покачал головой: все-таки — белый день, и местность у немца как на ладони.
Прошло минут тридцать или чуть больше, когда в тылу роты поднялась пальба. Охрименко встрепенулся — он ждал этого — крикнул связному:
— Узнай, в чем дело!
Треск автомата все усиливался, но это происходило по-прежнему сзади, возле оврага; комбинат и кладбище молчали.
Связной вернулся не один. Четверо незнакомых Мухину разведчиков несли на плащ-палатке старшину Кудрина. Здесь же, на НП роты, они его и перевязали. Старший группы младший лейтенант Карабан пояснил: вторая рота отрезана от полка, батальон накрепко увяз, сцепившись с немцами у южной окраины Залучья, БЭ-ЭМ-ПЕ мечет икру, на телефон не надеется, посылал связных — не прошли, тогда послал его, Карабана, с четырьмя разведчиками.
— А рота? — выкрикнул Охрименко. — Обещали же целую роту! У меня ж людей — с гулькин нос!