Страница 128 из 148
Лионгина вскакивает. В коридоре — улыбающийся Пегасик. Миновала его, остановив жестом, чтобы не приближался. Легко поймала такси. Летела по городу, который был своим, настолько своим, что и не замечала его. Теперь любовалась холмами и уже посеревшими откосами над долиной реки, ползущей из лесов. Город пахнул палой листвой, хвоей и даже поздними грибами.
Большое красное здание выгибалось на темно-зеленом, поросшем соснами холме. Казалось, деревья растут прямо из его крыши вместе с антеннами. Впечатление красоты и уюта исчезло за железными воротами, где стыли бельма вытоптанных газонов и цветников. Длинный, чуть ли не километровый коридор пересекался другим таким же. Стены, покрашенные ядовито-зеленой масляной краской, исцарапанные множеством каблуков, обильно навощенный пол… Лионгина скользила по нему, словно по обледеневшей мостовой. Губертавичюс в девятой группе, объяснили ей в канцелярии и глянули так, что пришлось назваться. Такая молоденькая, жалостливо посмотрели те же самые расспрашивающие глаза, Губертавичюс-то куда старше.
Лионгина стучала каблучками по бесконечному коридору, читая таблички на аудиториях и следуя указателям. Из-за пронумерованных дверей время от времени доносились то голос диктующего преподавателя, то взрыв дружного смеха. Тут царили подростки, их трудно обуздываемые желания и вожделения. Встреченные мальчишки с тряпками или повязками на руках впивались в нее глазами, словно в ровесницу.
Коридор разветвлялся, Лионгина заблудилась и уже хотела было спросить, где девятая группа, когда издали долетел гул, будто она приближалась к водопаду. У двери подпирали стену и покуривали два высоких парня в джинсах. Один выпустил струю дыма в ее сторону.
— Девятая группа, ребята? — Лионгина уклонилась от дыма.
— Точно, девятая. — Тех, кого она назвала ребятами, гул не удивлял.
— А для вас что, лекция не обязательна? — Лионгина, подавляя раздражение, задорно глянула на них.
— Обязательна, — ответили охотно, в два голоса. — Преподаватель отпустил.
— Проветриться?
— Нет. Сделать пи-пи!
Дылды заржали, подталкивая локтями друг друга. Несколько шокированная, Лионгина пошла вперед, провожаемая их репликами. Они оценивали ее фигурку. Благосклонно, хотя и грубовато.
Гудела именно девятая группа. Стоял шум, как в ремонтном цехе небольшого завода, — галдело, дралось, жевало и еще невесть чем занималось несколько десятков парней. Передние скамьи пустовали, лишь кое-где — одинокая голова, зато на задних шла борьба за местечко, словно в набитом в часы пик троллейбусе. Залезшая под стол компания резалась в карты, голоса преподавателя, вещавшего с кафедры, слышно не было. Алоизас бормотал что-то, шелестя аккуратными, сохранившимися еще со времен преподавания в институте, листочками, аудитория им не интересовалась, как, впрочем, и он ею. Поглядывал по сторонам, шевеля губами и оглаживая бороду, чтобы не топорщилась, но жующих и режущихся в карты не замечал. Проигравшего драли за уши, прыщавый подросток с тонкой шеей громко верещал под дружный хохот всей компании. Неужели Алоизас, возвышаясь над кафедрой, спит с открытыми глазами, автоматическими движениями защищаясь от пронзительных, взрывающих однообразный гул криков? Нет, не спит. Внезапная возня и непристойный выкрик заставили его встрепенуться, визгливо воззвать:
— Тише, коллеги! Будьте любезны, тише!
Шум стал еще яростнее, Алоизас, тоскуя по звонку, отвернулся, уставился в окно. Лионгина, холодея, заметила у него на спине рисунок мелом. Со всеми подробностями была изображена муха. Огромная навозная муха. Что это означает? Кровь ударила в голову, помутился белый свет — Лионгина больше не видела ничего, кроме мухи. Как они смеют, трусливые щенки, издеваться над добротой? Едва удержалась, чтобы не ворваться в аудиторию. Алоизас снова взвизгнул, отреагировав на хлопок, — словно пробка выскочила из бутылки, на сей раз в его голосе проскользнули нотки веселья, и она внезапно засомневалась, являются ли покорность, равнодушие, безучастность — неизвестно, как назвать такое состояние души! — добротой. Может — местью? Алоизас издевается над собою, чтобы кому-то другому было во сто крат больнее. Мне мстит? Своему призванию, в котором разочаровался настолько, что не способен собственноручно прогнать навозную муху? А может, жизни, по которой волочится, толкаемый обстоятельствами? Чем больше унижают, тем больше уверяется в собственной правоте, тем весомее кажутся ему доказательства, что все тщетно, заранее обречено? Попытки удержаться на высоте, когда нет влекущей цели, — у одних лишь прикрытие для жестокости и тупости, у других — слабости и покорности, а реальная муха, такая же навозная, как нарисованная, может, даже отвратительнее, — разве не видит она этого, когда беззаботно жужжит, красит волосы, пробивается на парад мод? Лионгина стояла, не решаясь ни убежать, ни обратить на себя внимание.
— Даме плохо? Проводить, где девочки делают пи-пи?
Дылды-бездельники покатывались со смеху.
Близился вечер, и ему все больше нужна была она. Если не сама, то хоть какой-то знак, что она придет, как уже бывало не раз, когда окружала такая же мучительная пустота, где невозможно найти ничего прочного, чтобы упереться лбом и убедиться: все, что осталось еще от их жизни, продолжает существовать в действительности, а не в воспоминаниях, не в похожих на галлюцинации видениях. Стены, мебель, одежда и запахи (аромат ландыша давно выветрился, побежденный запахами дорогих духов!) — все, что могло свидетельствовать о Лионгине, что было частицей ее души и тела, — отступает, как только он приближается, тает, превращается в пустоту, в которой нет ничего, кроме предупреждения об опасности — сорвавшегося с ее губ волоконца. В пустоте и он невесом, не чувствует ни рук, ни сердца — даже нестриженых усов, лезущих в рот! — только внедрившихся в легкие бактерий, которые не прекращают вгрызаться все глубже, пробивая дыры для будущей велосипедной цепи — его династического наследия — кхе-кхе-кхе!
Если она не послушается, не прибежит, не протянет руку, пустота расширится до бесконечности, сольется с пространством Вселенной, где парит очень добрая, очень красивая, однако пустая и бесполая Берклиана, распустив свои золотые волосы — антенны, выдуманные каким-то пройдой литератором. Лионгина не любит Берклиану, очень не любит, пусть разделяют их огромные расстояния в сотни световых лет, она слышит потрескивание ее удивительных волос и смехом или дыханием спешит растопить ледяной вакуум, без которого космическая дева — как рыба, выброшенная из воды, как птица без гнезда.
— Как же это славно, что я застала тебя, Алоизас! — Лионгина не кривляется, как того требует привычный телефонный жаргон, не называет котиком.
— Кто-то должен сторожить дом, кхе-кхе! — Алоизас покашливает, прикидываясь равнодушным, на самом деле не может сдержать ликования. Чувствует струящуюся в жилах кровь, твердеющие, обрастающие мышцами конечности — это уже не дряхлый, а знающий себе цену мужчина, которому ничего не стоит ухватить за шиворот и встряхнуть пойманного автора навозной мухи, чтобы тот детям своих детей заказал рисовать на спинах.
— Бросай все дела, Алоизас. Мы идем на концерт!
Он не сразу отвечает, потому что давится только что живительно загудевшим в легких воздухом. Уже не радость бьется в груди — досада, что не проявил бдительности, хватая брошенную наживку, мрачная подозрительность, что она насмехается над его нескончаемым, изматывающим силы ожиданием.
— Куда, куда? Повтори.
— Не отмахивайся, на литературный концерт!
12
Овидий. Метаморфозы. Перевод С. Шервинского. М., «Художественная литература», 1977, с. 118.