Страница 127 из 148
Лионгина прочла про себя, потом вслух. Брр! Мерзкая писанина. Впрочем, чем хуже, тем лучше! Мерзость Ляонас Б. скорее подпишет, чем шедевр. Алоизас бы в клочки разорвал и трое суток со мной не разговаривал. Из-за формы, из-за содержания, из-за… Мысль об Алоизасе сжала грудь. Он все еще в ней и был все время, пока билась она, как ящерица с прищемленным хвостом, пытаясь вырваться из-под придавившего камня. Нет никакого камня, никакой лавины — разве что какая-нибудь невзначай прилетевшая инопланетная тарелочка! — все она выдумала, чтобы легче было подсунуть порядочному человеку омерзительный, унижающий опус. Ну и пусть! Не отказываться же из-за этого гастролера, ветреника и неудачника от прекрасной шубки! к тому же — доставить радость хищной Алдоне И.? Склонившись над раковиной в нише кабинета, пустила воду. Тщательно оттирала руки, будто невесть в чем перемазала их.
Директора, художественного руководителя и мнимого своего любовника застала она закопавшимся в груду нот. Напевает, мычит, постукивает по столу костяшками пальцев.
— Сегодня же закончил бы проклятую симфоньетту, если бы не финал! Не нравится мне, вот послушайте! — Шагнул к пианино, опрокинув на ходу стул. Не казался сейчас ни красивым, ни элегантным, лицо отекшее — в пятнах, словно с него содрали кожу, и не один раз, а несколько. — Неплохо, а? — Не отрывая рук от клавиш, повернулся к ней с надеждой и недовольством в глазах.
— Неплохо, но слишком похоже на финал вашего концерта с гобоем. — Лионгина напела, не приводя в движение своего голоса.
— Не слышу, что вы там бормочете. Громче! — Передразнивая, он нарочно взял фальшивую ноту.
Она, покраснев, включила все регистры голоса, повторила.
— Действительно! Мне и самому казалось, что где-то уже было подобное. Мое, не мое — неважно. Нет, вы удивительная женщина, Лионгина. Какая молниеносная реакция! Жаль, что не занимаетесь музыкальной критикой!
— Если бы я была критиком, то всегда хвалила бы вас.
— Почему?
— Какой критик осмелится ущипнуть руководителя Гастрольбюро, являющегося одновременно членом коллегии министерства и всевозможных редколлегий?
— Тогда не будьте критиком. Но ваш голос… Почему вы прячете его? Хорошо, хорошо, обойдусь без комплиментов. Оставайтесь, как были, моим заместителем и, он немного смутился, потому что продолжал слышать ее голос, — моей музой.
— Ладно. — Она вздохнула и протянула бумагу, адресованную министру легкой промышленности республики. А вы по-прежнему будете мне другом?
— Безусловно, безусловно!
Шеф пробежал глазами бумагу, не прикасаясь к ней. Он не любил обращаться с просьбами в высокие инстанции, терпеть не мог связанных с этим забот, а главное, необходимости унижаться.
— Гм, Аста Г. мерзнет? Не поверю. Неужели кормилец не одарил ее шубкой?
— Такой шубы у нее нет.
— Какое же это чудо ускользнуло от нашей Асты?
— Супермодная и супердешевая шубка. Из обрезков чернобурок.
— У вас, Лионгина, кажется, никакой нет?
Шельма! До чего же умен и проницателен. Мгновенно, словно бритвой, вспорол все ее хитросплетения. Все видит, все понимает — и не только в этом грязном деле! — как же тогда может жить в своей чуткой двойной шкуре? Не чешется, не раздирает до крови? А может, и в самом деле, несколько аккордов — хотя музыки написаны горы! — для него важнее всего на свете? Чего же тогда стоит ворчание Алоизаса — простите, Руссо! — честность еще дороже порядочным людям, чем ученость людям образованным? Если не подпишет, кольну прямо в глаза. Не пожалею его нежной кожи. Стой! Очнись! Не ты носишься на летающих тарелочках. Всякие пришельцы, возмутители спокойствия, уберутся себе преспокойненько, а ты навсегда влипнешь.
— Мне ли равняться с Астой? — ответила она сдержанно. — Звезда сцены.
— Между нами говоря, третьей или четвертой величины.
— Любимица публики, особенно ее мужской половины.
— Для вас подписал бы с большим удовольствием. Кстати… Как там с валютой для нового концертного рояля? Не выяснилось? Все наши инструменты из рук вон. Скоро серьезного пианиста ни за какие коврижки не заманишь.
Случай еще крепче привязать меня к своей телеге? Впряжет в рояль, который без трактора не вытащишь. Однако ни к слову, ни к гримасе не подкопаешься — осторожничает. Корректный начальник. Полный дружеского внимания и понимания. Почти идеал.
— Важна ваша подпись — не настроение, товарищ директор. А рояль не убежит.
— Хорошо, хорошо, подписываю. — Ляонас Б. потер влажные ладони, повертел шариковую ручку. — Погодите, разве мы посылаем в гастрольную поездку Асту Г.?
— Собираюсь предложить ее вместо К., которая уходит в декрет.
— Ну, коли так… Капитулирую!
— Пока письмо дойдет, пока будет созревать на столе у референта… — Она помедлила. — Не могли бы вы переговорить с министром по телефону?
И уставилась на него немигающими глазами. Я совершенно обнаглела.
— Хорошо, хорошо… — Он поморщился, удивленный ее упорством. — Скажите… Тем временем не пришла вам в голову какая-нибудь идея касательно финала симфоньетты?
— Недавно набросали вы детский отрывочек, помните? — Лионгина подошла к пианино, взяла несколько нот. — Тогда мне не понравилось, для детской партитуры слишком сложно. А в теме симфоньетты мотив прозвучал бы естественно, разумеется, если ввести его несколько раньше.
— Потом — вот так? — Ляонас Б., сжав одной рукой пальцы Лионгины, пробежал другой по низам клавиатуры. — А ведь неплохо! Что-то вытанцовывается. — Он дышал ей в лицо, не заботясь о манерах и производимом впечатлении. — Вам никогда не казалось, Лионгина, что в четыре руки мы бы с вами горы свернули? Всюду — не только за пианино?
— Нарушилась бы красивая игра. — Она осторожно высвободила пальцы.
— Игра? Только игра? — Его рука повисла в воздухе.
— Ах, товарищ директор, красивая игра тоже чего-то стоит, не правда ли?
— Да, Лионгина, да. — Он молитвенно прижал руки к груди. — Вы, как всегда, правы.
— Итак, разрешите поздравить вас с новым произведением и убежать. Я еще не докладывала вам? Наконец-то привидение явилось.
— Кто, кто?
— Игерман. Ральф Игерман.
— Каким образом?
— Прибыл на летающей тарелочке, управляемой астронавтами с созвездия Орион. Теперь отдыхает.
— Лихой парень. Халтурщик, да? — рассмеялся директор.
— Не парень. Этакий представительный мужчина, хотя и потрепанный. Вероятно, за пятьдесят. — Лионгина уже пожалела, что заговорила об Игермане.
Ляонас Б. почувствовал ее отчуждение.
— Ваша шубка, то есть шубка Асты… Думаете, звонка и письма хватит? Если шубка дешевая и красивая, найдутся опасные соперницы.
— Письмо — один из возможных ходов… Как в шахматах.
— Прекрасно, прекрасно. Скажите, как это сочетаются в вас два существа — практическое и романтическое? То ваша головка забита шубкой, то одним мановением руки спасаете мне произведение! Не обижайтесь. Я очень уважаю и люблю вас.
— Отвечу, тоже уважая и любя вас. Романтическое — умерло. Так давно умерло, что, начни я искать его, могилки бы не нашла — все травой заросло.
Трубку никто не снял. Наверно, Алоизас отправился на лекции. Набирая номер, она подумала об Алоизасе, о его лице, искаженном гримасой тоски. Хотелось опереться на стену, пусть и не особенно прочную, чтобы перестали мелькать предметы, сдвинувшиеся со своих обычных мест, чтобы саму не шатало и не подмывало делиться опасными признаниями. Зачем надо было откровенничать? Если кажешься своему шефу более умной и красивой, чем есть на самом деле, — пусть себе! Взаимоотношения между начальником и подчиненной в данный момент ее не занимали, равно как и шубка, хоть и удалось изрядно приблизиться к ней.
Лионгина закурила, выдохнула дым ка свое отражение в полированной поверхности стола. Неужели даже шубка, ради которой из кожи вон лезла, больше не нужна? Не ждала я этого от тебя, Лина! Какой же ты после этого коммерческий директор? Тут, где многие поглядывают на тебя свысока только потому, что пищат на освещенных прожекторами подмостках, твой внешний вид — твоя крепость. Ухоженные ногти, прическа, модные туфли, время от времени — как можно чаще! — новые модные тряпки — самые надежные твои союзники. Для женщины быть на высоте значит — шагать в ногу с модой. Повтори! Не помогает. Ничего не хочу! Даже курить. Нет, чего-то все-таки хочу…# Серьезно поговорить с Алоизасом! О чем, боже? Не знаю. Поговорить. И не когда-нибудь — немедленно. Глупо, бросив все, мчаться, чтобы потолковать неизвестно о чем. Снова об А., которого не существует? Снова о Гертруде, которая не умерла — косится на тебя до сих пор? Хорошо, не будем говорить. Лишь гляну на него при свете дня. Видимся только рано утром или поздно вечером в призрачном, искажающем голоса, лица и намерения искусственном освещении, когда злит каждое ненужное слово, а ведь они самые главные — ненужные, произносишь их не думая, а потом из-за них терзаешься. Утром отвратительно ссорились, да еще при Ане. Убиралась бы поскорее. Правда, если бы не она, мы бы сцепились. Я ведь уже поднимала руку… Ударила бы? Его, которого однажды уже ударила, так ударила, что, пошатнувшись, он не может распрямиться всю жизнь? В горах, в тех проклятых горах! Ударила тогда не его — его гордость, чувство мужского достоинства, без которых он беспомощнее младенца. Проклятые, проклятые горы, как многократно говорил Алоизас. Придавили, расплющили нашу жизнь ледяной лавиной. Чего еще хотят? Какой долг требуют? Никто ничего от тебя не требует, хотя тебе и хотелось бы, по женскому тщеславию, чтобы требовали. Растрескавшийся обломок скалы… Здравствуй и прощай; цветок при встрече (этот он упустил), гвоздику при отъезде — этой не избежит. Скажу Алоизасу, чтобы не тревожился! В спешке не попрощалась по-человечески, как он любит и как мы привыкли. Опасность выдуманная. Мелькнул и пропал недобрый знак. Вот я, вот ты, Алоизас, — что изменилось? Вот целую тебя среди дня, как прежде не делала. Не надеялся? И я, мой милый. Будем жить дальше, как жили, ни хорошо, ни плохо, средне, как большинство семей.