Страница 6 из 115
Было дело, свалился он с телеги, где спать взгромоздился. И сейчас туда же, на карачках. Розумиха утерла его собственной спидницей да еще в баклажку до краев долила. Все, подумала, зальется.
А он лил в себя, да не залился. Только тронуться обозу, только Розумиха «на дорожку» в плач пустилась, как и выскочил с телеги. Да не пустой — со старинным тяжелым мушкетом.
— Нэ, татарва! В полон сынку?..
Мушкет-то заряженным оказался. Так грохнуло, что спавшие в телегах хлопчуки петушками утренними встрепенулись, а сынок с каланчи великорослой до земли пригнулся.
Оно бы и ничего, никого не задело, а перезаряжать мушкет — долгая песня, но ведь другой из-под застрехи выдергивал!
— Я Розум ти не Розум?..
Ну, тут уж полковник Вишневский прежнее вспомнил. Не успел старый навести тяжелую ограненую стволину — в руку окаянную из пистоля саданул, не подвел глаз: мушкет к ногам грохнулся, глупый казак трясет окровавленную руку, Розумиха орет благим матом на весь хутор:
— Убиивцы! Татарва-а!.. Поло-он!..
Коней, давно запряженных, в кнуты взяли, запаниковавшего было детину общими силами в карету запихали — и дай Бог ноги! На хуторе и в самом деле ответный переполох поднялся: крымские татары нет-нет да и на Десну набегали.
Но ведь не прежние, вольные времена. Где у нынешних хуторян добрые кони? Помаячило несколько пашенных кляч за плетнями, погрозило несколько вздыбленных вил — и все пропало в дорожной пыли.
Затурканный в угол кареты детина, с таким праведным именем — Алексей, наревевшись, в конце концов утер подмокшую бороду. Полковник Вишневский ему попенял:
— Э-хэ!.. А еще в казаки метишь?
— Нэ! — на манер батьки, но совсем другое, с последним всхлипом буркнул заполоненный детина. — Не в козаки — в спиваки.
Полковник Вишневский хлопнул его по спине:
— Разумная речь, Алексей Розум! Под такое-то речение — самое время венгерского…
Жаль, вскорости скакавший передом архиепископ Феофан начатое знакомство подпортил:
— Останова. Коней бы не запарить. Бог даст, теперь не догонят.
— Догнать?.. — высунулся красным носом из кареты полковник. — Куда им на своих клячах! Вот наши… наши-то!..
Архиепископ присмотрелся, все понял:
— Наши… грехи-то!.. Ты уж, Федор Степанович, не совращай мне спивака, — взял полковника под локоть, отвел в сторону. — Я его — прямиком до государыни!
— А я, ваше первосвященство?.. — опешил так неожиданно подбитый под ноги попутчик. — Я ведь что вчерась думал? Если вино, которое везу на пробу, кисловатым покажется, так голосок этого детинушки подсластит. Голову-то, голову свою мне надо пожалеть?..
— Вестимо, сын мой, — с доброй насмешкой попенял архиепископ. — Ты скачи побыстрей, чтоб вино греховное не прокисло. А я до государыни бумагу отпишу. Так, мол, и так, следом явлен будет пред ваши светлые очи зело распевный хлопец, которого сыскал под Батурином вашей царской милости покорный слуга Федор Степанович Вишневский. А челом о том бьет архиепископ Новогородский Феофан. Понятно? Государыня меня уважает, стало быть, уважит и тебя.
Так округло, ясно высказался близкий ко двору архиепископ, что и возразить нечего. Одно полковник попросил:
— Вы уж все по совести, ваше первосвященство, отпишите. Мне ведь ничего и не проверить. Не силен я в грамоте, все больше сабелькой махал. Вино-то на меня свалилось за язык мой…
— Язык! Изыди! Поспи пока… я отпишу, дело нешуточное…
Еще не дослушав, монахи разложили на откидном столике кареты все потребное для писания, и архиепископ Феофан углубился в свои думы…
Верно он говорил: благоволила ему Анна Иоанновна. По праву первосвященства благословил он ее восшествие на престол — и перстом Божьим, и одой мирской. Да только долга ли память у властей предержащих? В последнее время он стал замечать, что вроде бы памятливость изменяет в телесах заматеревшей государыне. Новые люди, новые приспешники крутятся у трона. Один герцог Курляндский чего стоит! Красотолюбец, златолюбец, нехристь… и порождение дьявола, если про себя-то молвить. Не громче! Громкого слова и первосвященник ныне высказать не может. Терпи, молчи и надейся на промысел Божий. Пожил ты, повкушал всяких яств, и сладких, и горьких, сполна покрутился у трона…
Но как ни горьки были эти размышления, подорожную грамоту архиепископ Феофан отписал в полной верноподданности.
Прожитые годы не прошли даром.
Феофан Прокопович попал в Петербург волею Петра. Известно — воля покрепче дуба, которым обшивали строящиеся корабли — фрегаты, галеры… несть им числа! Жилось отцу Феофану неплохо и в Киеве, можно сказать, пресветло проживалось, — был он к тому времени уже ректором Киевской духовной академии. Не святым отцом — куда там с его привычками до святости! — но пришлось в переполохе повторять: «Свят! Свят! Свят!..» Гром ли, молонья ли, снег ли, камни ль с неба?.. Все смешалось. Разве ураганный вихорь таким заклятьем остановишь? Усатый, громоподобный вихрь, в тяжеленных, забрызганных грязью ботфортах, его носило от Воронежа да Прута и от Прут-реки, зело побитого, до архангелогородских льдов и обратно. Сколько денщики ни скоблили походные царские ботфорты, чище они не становились. Да и денщики-то, вроде Алексашки Бутурлина, сплошь стоглоточные, детки развеселого Бахуса. Так что налетел вихорь дорожный во всей своей преславной грязи и по-царски повелел:
— Благослови, отче.
Оно бы ничего, можно и благословить, но ведь следом громом грянуло:
— Был когда-то Киев стольным градом — сейчас столица в Питербурге. Сдавай кому ни есть своих прыщавых неучей и следом за мной собирайся. Не мешкая!
Только и мог ректор академии запоздалое слово молвить:
— О-хо-хо, государь! Грехом сподобюся, недостойный…
— Грехи — отпущаючи я — лично. Тебя — нет. Сказано: в Питербурге потребство!
Так вот в 1715 году, тридцати пяти уже немолодых годиков, и потащился, почитай, гайдамацким обозом в неведомый и страшный град Петров. Со всем своим скарбом, со всеми книжными сундуками. С пономарями и причетниками. А паче всего — со всей певчей братией. Одно дело — жалко бросать только что собранных по чупринам киевских да черниговских парубков, а другое — наказ Петров был:
— Слыхал, слыхал: поют у вас прелюбезно. У наших глотки заледенелые, ревут, как норд-вест!
Феофан Прокопович хоть и слыл ученым ректором, но мало разбирался в нордах и вестах. Все ж сообразил: малороссийского духу желают…
А дух тогда, как и сейчас, был арбузный да огуречный, куриный да дурной. Целый месяц тащились, вот и занялись спиваки-дураки мародерством попутным. Что твоя татарва прошла!
Что, и сейчас?..
Утробы — как торбы, да еще и дорожные. Знай трясутся от дурного хохоту. Что ни попало, что ни пристало походя — все в телеги, как и тогда, пятнадцать-то лет назад… Жрут да пьют. Полковник Вишневский пред страхом государевым далеко вперед умчался, но наука его диавольская отголосье свое оставила. Не одни благостные псалмы, обгоняя и карету, поперед несет.
Это бы еще ничего, но карету-то настигали не только «письни» — мужики с дрекольем.
— Геть! Бахчу стоптали, дурощи споганые!
— Геть, огирки!..
— Геть, куренки!..
Не надо быть большие ученым, чтоб уразуметь: всю огородину по пути его оглоеды подмяли. Да и курей пощипали… То-то под вечерю от обозного костра так вкусно несло! Думал, прикупили того-сего, деньги на прожиток выдавались. Да, видно, денежки на горилку ушли… Ах, нехристи!
Стыдливо покряхтывая, вылез архиепископ из кареты. Позади уж пыль от батожья, рев отнюдь не песнопенный. Он еще раздумывал, как погасить животные страсти, а там уже младокозацкий клич:
— Чого сидемо? Рви на себя батожье!
Пока архиепископ загребал полами дорожную пыль, батожье-то в руках его певчих парубков оказалось. Верховодил, конечно, Алешка Розум. Садил направо и налево, толпу мужиков как под запорожской саблей на две стороны развалило, а уж образовавшийся проход другие, младшие, дочищали.