Страница 46 из 92
Маловероятно, что эти уже ставшие избитыми истины вообще когда-либо будут услышаны. Но тем более занимательно и одновременно поучительно, что наши «меньшие братья» восприняли их раньше нас и помимо нас.
Добавлю, здесь можно обнаружить некоторые любопытные психологические чёрточки, как оказывается, свойственные не только человеку.
Я не нахожу ничего дурного или обидного в том, что они сближают мир человека с миром животных, отдавая предпочтение последнему, но при этом делая их почти зеркальными. В то же время в их зеркале человек отражается не в столь привлекательном виде, к которому он привык, но зато, вероятно, в более правдивом и более соответствующем оригиналу.
При чтении этой не совсем обычной переписки, — хотя, как я уже сказал, подобные случаи не редкость, возьмём, например, «Житейские воззрения Кота Мурра…» или переписку Фиделя и Меджи в известных «Записках…», — поневоле, помимо моего желания, возникали вопросы, на которые я так и не нашёл никакого мало-мальски вразумительного ответа.
Каким образом эти письма оказались вместе в одной пачке, перевязанные почти роскошной лентой, более подходящей для банта, должного украшать головку хорошенькой девушки, чем для пачки старых писем в ветхих, обтрёпанных конвертах, — даже, скорее, не девушки, а девочки?
Мне кажется, только ребёнок мог сохранить эти письма…, сохранить как память о друзьях своего детства. Но это лишь предположение.
Каким образом эти письма попали в наш маленький провинциальный городок, хотя и весьма древний, но в котором никто и никогда не слышал о котах или собаках, ведущих между собой переписку?
Кто тот человек, что описал последние дни и часы Якоба фон Баумгартена со слов его хозяев, или кто тот незнакомец, пославший траурное извещение Бенито де Шарону? Похоже, этот человек знал не только об их тесной дружбе, но и о переписке, которую они вели.
Вообще здесь много неясного, даже странного. Но вряд ли эта тайна будет когда-нибудь раскрыта. Сомнительно также, что на все эти вопросы отыщется ответ. Но это уже детали.
В этой переписке есть ещё одна особенность, я бы даже сказал причудливость. Переписка ведётся между животными, обычно относящимися друг к другу без особой симпатии. Здесь не всё оказывается наоборот, словно в вывернутом наизнанку мире. И, возможно, именно поэтому подлинном или, скорее, идеальном, должном быть, но не ставшем. Образцы литературного творчества четвероногих — явление не частое, не совсем обычное, однако известное. Но с перепиской между котом и собакой мы сталкиваемся, кажется, впервые. Во всяком случае мне подобные примеры неизвестны. Хотелось бы отметить ещё один момент. Кот здесь выступает в качестве педагога, учителя, наставника. Может быть, это объясняется тем, что он несколько старше своего друга? Не знаю.
И последнее, что хотелось сказать. Данное — краткое, но как мне казалось, необходимое — предисловие не более чем первое впечатление, скромные, ни на что не претендующие замечания человека, далёкого от литературы.
Вероятно, будущим критикам, если таковые найдутся, удастся то, что не удалось мне.
Ещё на одно мгновение я хотел бы задержать внимание читателя. Можно взглянуть на эту переписку в некоей обратной перспективе.
Если я не ошибаюсь, в античной древности и в Средние века был в моде особый литературный жанр — сборники, рассказывающие о животных, как реально существующих, так и фантастических, которые, впрочем, воспринимались тогдашним читателем как подлинная действительность, например, единороги, и называвшиеся бестиарии.
Мне думается, есть некоторые основания рассматривать эти письма как бестиарий, бестиарий наоборот, составленный не человеком и описывающий не животных и их повадки, а человека и его наклонности.
Ведь мы тоже являемся составной частью этого мирового зверинца, и, судя по высказываниям двух приятелей в наш адрес, увы, отнюдь не лучшей.
Возможно, здесь не обошлось без некоторого преувеличения… Хотя, как говорится, со стороны виднее.
Я много виноват перед тобой, бесценный друг. Чрезмерно долго задержалось письмо моё. Всё хотел прежде получить известия от тебя. Но ты не будешь сердиться, узнав горестные мои обстоятельства. Я влюблён, дорогой Якоб. Да, как это ни смешно звучит, но я невыразимо, несказанно и беспредельно влюблён.
Какие жалкие, неблагородные, тусклые слова.
Слова…, буквы…, предложения…, абзацы…, с красной строки…, переверните страницу…, с чистого листа…, начните заново… на цыпочках слов…
Якоб фон Баумгартен, дорогой! Ты всё это знаешь лучше меня. Они ничего не могут выразить…, сказать…, даже приблизительно…, хотя бы вприкуску…, вприглядку…, на полях…, маргинально…, тронуть…, коснуться… Нет! Только слова… буквы… точки… тире… пунктуация… орфография… всё прилипло… крепко держится за бумагу… не скатывается…, не стирается… не пропадает… А то… самое… то главное… остаётся безымянным, не названным, само по себе…
И я остаюсь наедине…, один на один с этим грызущим и гложущим меня чувством.
О, Памела, любовь моя! Ты украла моё сердце. Оно больше не принадлежит мне. Я сам не принадлежу себе. Признаюсь, дорогой Якоб, я не узнаю себя.
Где моя гордая поступь? Где моя выправка, почти военная, достойная боевого офицера? Где спокойный, плавный, отчасти даже высокомерный поворот головы? Головы, похожей на голову римского сенатора, как говорят одни, или Цезаря, как говорят другие. Куда исчезла моя проницательность, мой зоркий взгляд, видевший этот мир насквозь, мое обоняние, наконец, мой обычно столь острый слух? Я ничего не воспринимаю, кроме моей Памелы. Весь остальной мир как-то вдруг лишился своих запахов, стал пресным, безвкусным, неосязаемым… Вообще, любезный фон Баумгартен, куда только подевался мой экстерьер? Ты не узнал бы меня, дорогой друг.
Ведь именно ему — моему экстерьеру — я должен быть благодарен за то, что был призёром почти сотни выставок самых породистых собак Европы. И, как тебе известно, не раз и не два занимал самые высокие места и получал самые престижные награды. В своей жизни я мог бы добиться большего. Как сказал один английский король:
«Я мог бы завоевать всю Европу, но в моей жизни были женщины».
Дорогой друг, эти слова полностью относятся ко мне. Но сейчас не об этом, мне не до Европы, мне вообще ни до чего…
Памела — вот кто занимает все мои помыслы. Мой мир сузился до этой единственной точки, точнее сказать, сучки…
О, Памела, печаль моя! Правильно, очень правильно кто-то однажды сказал, и я могу с полным правом повторить за ним эти слова:
«Я люблю, как и полагается любить, в отчаянии».
Да, любезный мой друг Якоб фон Баумгартен, я в отчаянии.
О, Памела, скорбь и радость моя!
Я признаюсь тебе, родной мой Якоб, хотя, возможно, это звучит несколько претенциозно. Но мы вместе с тобой когда-то изучали трагедию известного английского писателя Шекспира, и ты, конечно, помнишь слова её главного героя:
«Быть или не быть — вот в чём вопрос».
У автора это сказано несколько отстранённо, как бы безадресно, как свойственно часто художникам говорить вообще, обращаться к городу и миру (urbi et orbi), ты видишь, я ещё не совсем позабыл школьную латынь, которую мы с тобой зубрили когда-то с таким отвращением.
О, юность, как ты глупа! Трижды прав Ибсен, — ты, разумеется ещё помнишь этого норвежца с баками, почти такими же пышными, как у меня, — «Юность — это возмездие, она идёт во главе переворота».
«О, радость жизни! О, сладостная привычка бытия!» — как сказал другой автор или исторический персонаж, отправляясь на плаху.
Но я отвлёкся, прости, меня несёт, несёт, несёт… Но куда? Впервые в моей жизни я этого не знаю.
Так вот, я хотел только сказать, что быть или не быть, не вообще быть или не быть, а быть или не быть конкретно мне, и при этом не просто быть — похвала небольшая, — а быть счастливым, быть одновременно снисходительным и требовательным, полным достоинства и скромности, быть гордым и милосердным, одним словом, быть, как и полагается собаке моей породы, моего положения, моего воспитания, в конце концов, — зависит только от неё.