Телефон для глухих

— Сми-ирна!..

Блоковые, выказывая усердие, побежали в проходе. Рассыпали Тычки. Сопели и матерились. Но больше для виду. Они жили тут же, в закутке, за дощатой перегородкой и знали, что ночью, когда в придавленных темнотой бараках тихой змеей от стенки к стенке ползет въедливо-ядовитый шепот, каждый из них может запросто лечь и не проснуться — найдут утром с посиневшим языком и вытаращенными от удушья глазами. Поэтому блоковые даже под совиным взглядом Скотины Бака лишь бодро суетились — на месте, стараясь не забираться далеко в гущу копошащихся, с трудом разгибающихся, полосатых тел. Я улучил момент и как всегда сунул на грудь сбереженную пайку — ощутил кожей колючую твердость хлеба. У меня ныла спина, и позвоночник, хрустя, разламывался на части. На скуле немел кровоподтек: это приложился Сапог, увидев, что я везу полупустую тачку. Я не сразу вспомнил о Водаке. А когда вспомнил, тут же вылетела из головы и спина, и нарывающий палец, и то, что вчера, перед отбоем, сидя на нарах, я с тоской и горечью кончиком языка сковырнул два левых зуба и выплюнул их в ладонь.

Лежанка Водака была пуста. Рядом со мной — по порядку номеров, его тоже не было. Я чуть было не сел обратно. Но Скотина Бак, будто почуяв, воткнулся в меня дикими глазами. Или не в меня. Все равно. Никогда не угадаешь, куда смотрит эта сволочь.

Клейст, хрипя отбитой грудью, держался за верхние нары.

— Ушел… Слушай — ушел все-таки… Ах, майор, я же предупреждал — поймают его…

Он еле стоял.

— Теперь расстреляют каждого пятого…

— Тебя-то не расстреляют, — сказал я.

— Меня — вряд ли… Бак прикончит… Мордой в грязь… Скоро уже… наверное, сегодня…

— Вчера ты говорил то же самое.

— Внимание! Выходи! — заорали блоковые.

Встали в дверях, выпятив звериные подбородки. Скотина Бак махнул дубинкой. Деревянные подметки десятками молотков застучали в пол. Передо мной качалась сутулая спина Хермлина. Он непрерывно кашлял, сотрясаясь всем телом. Водак, вероятно, ушел ночью, где-то в середине, когда часовые на вышках клюют носами, вздрагивают и ознобленно подергивают непромокаемые плащи. Выйти из барака не проблема. Труднее пересечь плац — гладкий и голый, пронизываемый голубыми лучами прожекторов. Охрана стреляет в любую тень. Просто так. От скуки. Чтобы не задохнуться сном среди грузной и непроницаемой темноты. Я прикинул шансы. Шансы у него были. Если отбросить Клейста, его предсказания. У каменоломен проволока идет всего в один ряд. И ток через нее не пропущен — не дотянули провода. Там есть одна канава. Мы ее сразу заметили, в первый же день. Неглубокая такая — полметра. Тянется через поле к оврагу, заросшему кустарником. Очень удобно, с вышек не просматривается. Правда, она заколочена щитом под проволокой, но внизу течет ручей, и Водак говорил, что земля, наверное, мягкая, можно подкопать. Так что плац — самое трудное. Я остро позавидовал ему. Пробирается сейчас по дну, раздвигает мокрые ветви. Мне уйти было нельзя. Потому что — Катарина. А так бы… Отсюда до города километров пятьдесят. Завтра к вечеру могли бы быть там. Или еще раньше выйти к передовым постам. Хотя — какое завтра. Это для нас — завтра, и послезавтра, и неделя, и месяц. А для них там, за чертой хроноклазма, — одно бесконечное сегодня.

В дверях произошла заминка. Скотина Бак придрался к Петеру. Держал его левой рукой, закрутив куртку на горле. Орал, свирепея: — Я тебя научу, скотина!.. Ты будешь, скотина, знать, кто я такой, скотина!.. — Щуплый Петер мотался, как тряпка. Отвечать — не осмеливался. Кончилось это, как и должно было кончиться. Скотина Бак махнул литым кулаком. Удар был глухой и отрывистый. Петер осел, коротко хлипнув. Сволочь этот Бак. Всегда бьет в висок — и насмерть. Кулак у него пудовый. Еще хвастается, что убивает с первого же раза.

Я смотрел и никак не мог вспомнить его в ливрее с галунами и позументами. Хотя видел. Как он, согнувшись и приклеив к лицу улыбку, открывает двери. Получив чаевые, тихонько свистит: — Бл-дарю-вас… Щетина, мутные вены глаз, лиловые щеки, отвисшие с перепою… — Что с нами делает Оракул? Или точнее — что мы сами делаем с собой?

— Ста-ановись!..

Боковые подгоняли опаздывающих.

— Я все это уже видел, — сказал Хермлин. — В сороковом году. Мне было тогда четырнадцать лет, мы жили в Европе. Нас собрали и повезли — целый эшелон. Тоже — лагерь, собаки, дым из труб… Мои родители так и остались там…

Моросил мелкий дождь Земля раскисла, перемешанная сотнями ног. Намокла куртка. По телу полз озноб. Я не ответил Хермлину. Я уже объяснял, что это

— модель, и он не поверил. Многие не верили. Солдаты были настоящие — рослые, веселые, уверенные в своем превосходстве. Стены в бараках — из обыкновенного дерева, проволока — железная, свекла в баланде — как свекла, жесткая и сладковатая. И главное, настоящими были ежедневные смерти — от пули, от ударов дубинки, или просто от истощения на липком бетонном полу лазарета.

Нас выгнали на аппельплац. Лучи прожекторов белыми мечами падали с неба, ослепляя и выхватывая полосатые, мокрые фигуры. Я оказался во втором ряду. Это было хорошо. Меньше опасности попасться на глаза. Чем реже тебя замечают, тем дольше живешь. Такое правило. Я это быстро усвоил. Женский лагерь выгнали тоже. Они стояли напротив — темной шеренгой.

Аккуратно обходя лужи, из приветливого домика канцелярии вышел Сапог — в жирном резиновом плаще. Откинул капюшон. Надрываясь, закричал по-немецки. Скотина Бак переводил, спотыкаясь с похмелья. И так можно было понять: — …Попытка к бегству!.. Бессмысленно!.. Следует выполнять!.. — Клейст обвисал на мне. Он здорово раскис за последние дни. Бормотал: — Я недолго… чуть согреться… я умру — пусть… только не в лазарет… — Я его понимал. О лазарете ходили жуткие слухи. Оттуда не возвращались. Сапог перестал кричать. Вдруг вывели Водака — под руки — двое солдат. У него волочились согнутые ноги. Он был страшно избит. — Конечно, — сказал Клейст, — я его предупреждал. — Заткнись, — сказал я сквозь зубы. Они остановились перед строем, облитые прожекторами. Сапог опять закричал: — …Пойманный беглец!.. Согласно лагерным правилам!.. Всякий, кто!.. — Скотина Бак повторял хриплым эхом. Солдаты завернули Водаку руки и привязали к столбу, врытому в землю. Так совершались экзекуции. Отошли. У Водака упала голова. Он был без сознания. Я закоченел. Плохо, что все это видит Катарина. Она уже на пределе. Сапог снова начал кричать. — Это ужасно, — прошептал Хермлин. — К чему мы пришли? Неужели все сначала? Вы говорите, что это Оракул? Не знаю — как можно… Ведь он разумный? Я ничего не понимаю в этом: зачем нам такой Контакт?.. Войны, лагеря, казни… Сапог — тоже молекулярная кукла? А солдаты? Какой-то кошмар… Мне семьдесят лет, и я кончаю тем, с чего начинал… Надо прервать Контакт. Мы же просто не понимаем друг друга. Словно двое глухих говорят по телефону… Я читал где-то: может быть, и у них так же — наши самые невинные действия вызывают катастрофу… Зачем это им и зачем это нам?.. — Прошипела автоматная очередь, почти неслышно в дожде. Водак обвис на завернутых руках. Его отвязали, и он повалился. Сапог скомандовал.