Страница 16 из 16
Машина тронулась вниз, к противоположному рву.
— А знаете, что? — сказал Хермлин, поднимая грязный воротничок. — Я, пожалуй, рад, что мне за семьдесят. Пожалуй, впервые… Хорошо, что осталось немного. Я все равно не привыкну, это пришло слишком быстро, я не боюсь, но как-то неприятно жить… Наверное, я отстал и не понимаю…
Он шагал быстро, твердо — сутулился, засунув руки под куртку, грея на груди. «Хонг» действовал. У меня тоже прорезались силы. А Катарина чуть не бежала, ловила ртом капли, ей было жарко, от одежды шел пар… Стояла сырая тишина. Дождь усиливался. Легким шорохом покрывал рвы, окопы, перевернутые орудия, ящики для снарядов, поникшие заграждения, черных птиц, которые суетливо копались в кучах выпотрошенной земли. На кромке равнины проступил город — серые зубчики домов. Не так уж далеко. Темнели руины гелиостанции. Она сильно пострадала. Меж раздавленных корпусов высился громадный, поставленный на ребро, очень светлый металлический диск. Разорванные тучи лизали верхний его край. Наверное, опрокинулся приемник. Я подумал, что Катарина вернется сюда. Как только сможет. И деловитый Игорь Краузе — тоже. И все остальные. Обвесятся аппаратурой, возьмут камеры, цейтрафер, блоки экспресс-анализа. Им все равно, что здесь произошло. И сколько людей погибло. Важны результаты. Нечто новое в беседе с Оракулом. То есть, они, конечно, сплошные гуманисты, они сожалеют и даже искренно. Они хотели бы обойтись вообще без жертв. Они все объяснят: поступательное движение цивилизации, вертикальный прогресс, прорыв в глубокий Космос. Они скажут, что за это стоит заплатить любую цену. Иногда мне казалось, что они просто ненормальные. Они готовы были отдать жизнь за гипотезу. За одну из тысяч возможных гипотез. Фанатики. Рабы науки, мнящие себя ее господами. Они исползают всю эту равнину, заснимут и исследуют каждый миллиметр почвы, рассмотрят под микроскопом и выделят тончайшие фракции. Возьмут пробы воздуха, воды — чего только можно. Будет проведено безумное количество анализов. Будут выпущены сотни статей и прочитаны десятки докладов. Лавиной посыплются открытия — заманчивые и пугающие. Одного они не сделают. Самого главного. Они не спросят себя — почему? Как такое могло? Ведь не «Гулливер» же причина.
Катарина осторожно сказала:
— Ты не пойдешь к почте?
— Нет, — ответил я.
— Уедешь?
— Уеду.
— Я так и думала. Значит, мы расстанемся.
— Выходит.
— Жалко, — сказала она.
— Жалко, — сказал я.
— Но я не могу поехать с тобой. Это невозможно — все бросить. Когда только началось. Надеюсь, ты понимаешь, что это невозможно?
— Понимаю, — сказал я.
Есть вещи поважнее научной истины. Я вспомнил недавнюю телехронику: танкеры, распластанные на солнечной поверхности Залива, падающие на крыло самолеты, черные капельки бомб, люди прыгают в коптящую, непроницаемую нефть… Контакт важен не потому, что мы получим звезды, а потому что он спрашивает: Что такое человек — особь во Вселенной? Что он может и к чему стремится? Геноцид, ложь, пытки, бесконечные малые войны, жуткое балансирование на грани всеобщей катастрофы. Мы как бы не замечаем многих вещей — давно погружены в них, примелькалось, где-то далеко, не с нами, нас не касается. А посторонний наблюдатель глянет и отшатнется в ужасе. Глупо в чем-либо обвинять Оракула. Может быть, он изучает именно те явления человеческой природы, которые ему совершенно чужды: апокалипсис — слепая вера в абсурд, война — бессмысленное уничтожение себе подобных. Парикмахерские для собак, нищие на дорогах, электромассаж, душистые ванны, палаточные лагеря беженцев, автомобили с послойным кондиционированием, семьи на помойках — в коробках и ящиках. Абсолютно нетерпимо. Однако терпим. У нас такая азбука. Окончательно и бесповоротно. Ведь дальше нельзя. Некуда. Нас не поймут. Глухие — будем кричать по телефону. Останемся пасынками, изгоями Космоса. Наука и техника — это хорошо. Но начинать Контакт нужно не отсюда. Начинать нужно с людей. С нас самих. Остальное приложится.
— Что это? — спросила Катарина.
Мы дошли до гелиостанции. Гигантский металлический диск приемника заслонил город. Он стоял на ребре, и дома рядом с ним казались игрушечными.
Только это был не приемник.
— Зеркало, — тихо сказала Катарина.
Это было зеркало. Обыкновенное, в замысловатой бронзовой оправе. Какие вешают на стену. Только чудовищных размеров. Расширяясь, оно уходило вверх, и рыхлые тучи обтекали ровно блестящую, серебряную поверхность его.
Катарина стиснула мою руку.
— Ты помнишь — зеркало? Во время сеанса?.. Я повторила несколько раз. Должна быть запись. Надо найти ее… Срочно, Анатоль!.. Немедленно!.. Сообщить в Комитет, специальный поиск…
Мы подошли вплотную. Она спотыкалась от волнения; — Быстрее, быстрее! — Я тронул гладкую, стеклянную поверхность.
— Холодная…
— Странно. Нас там нет, — сказал Хермлин.
В зеркале было: равнина, дождь, дым на горизонте, рвы и окопы, пушки, мутное небо, колеблющийся треугольник птиц. Все — кроме людей.
— Ты видишь, Анатоль? — с восторгом сказала Катарина.
— Вижу.
— Оно нас не отражает.
— Вижу.
— Совсем не отражает.
— Ну и правильно, — сказал я.