Воля и власть

Сергей неволею вспомнил отца, который тут бы легко, играючи, без внешней натуги, нашел бы способ, не сгружая неподъемного камня, выровнять сани и пустить их далее. Отец столь многое умел, что в любом деле приходило поминать и поминать его опыт, горюя втайне, что отца уже нет. Пришлось слезть с коня, скинуть однорядку и даже подрясник, развязывать вервие, чинить перепутанную упряжь и снова, работая вагами, подымать глыбу белого камня на сани, увязывать, пихать, дабы проминовать грязную часть дороги, размываемую неприметным крохотным ручьем, которого при обычной-то езде или пешем хождении и не видать было. Камень казался здесь, в лесной глухомани, лишним, чужим, чужим даже покойному Сергию, и, казалось, с каждым из этих камней в Сергиеву пустынь являлось что-то новое, небылое тут, городское, громоподобное, убивающее навсегда лесную тишину и святость той, Сергиевой еще, Маковецкой обители.

Проводивши воз с камнем, Сергей долго отчищал руки и лицо. Даже, отойдя в лес, выстирал изгвазданную рубаху, провялил ее на солнце. За все это время мимо него проехало еще несколько волокуш с камнями, и какой-то хозяйственный мужик, прежде чем испытывать судьбу, достал хорошо наточенный дорожный топор, толково и споро вырубил несколько слег и, связавши их ивняком, устроил довольно прочную мостовину, которую уже следующие за ним сани начали медленно и неостановимо превращать в кашу из жеваного дерева, коры и коричневой грязи. Сергей натянул волглую, еще не просохшую рубаху, подрясник и однорядку, которую накинул просто на плечи. От одежды шел пар, и он надеялся достигнуть Троицы, уже просохши полностью. Конь шел шагом, сторонясь изъезженной дороги, и Сергей то и дело склонял голову, а раз даже и принужден был слезть с коня, когда упругая еловая ветвь сбила скуфейку у него с головы.

Подходил июль. В лесу одуряюще пахло болиголовом и хвоей. Сергей с детства любил запах болиголова и тут, благо так и так пришлось соскочить с коня, нарвал пучок и укрепил у передней луки седла. Он ехал к Троице с письмом ко князю Юрию Дмитричу и поздравительным посланием Фотия троицкой братии. Спелая грудастая баба вышла из леса с корзиною земляники и уставилась на всадника, полураскрывши рот. Сергей мало думал о своей внешности и совсем не подозревал, что красив, да так красив, что не единая женка отдалась бы ему, даже не думая о последствиях, только чтобы потрогать, губами досягнуть соболиные брови молодца, чтобы ощутить объятия его крепких рук, утонуть в глазах – темно-голубых, глубоких и строгих. И эта женка, закусив губу и глядя на молодца в монашеском одеянии, единое, что могла – предложила ему отведать лесной земляники. И пока он ел, почтя для себя невежливым отвергнуть доброхотный дар прохожей женщины, смотрела на него отчаянно, даже как-то испуганно, вдруг подурнев, – мол, только позови! Намекни!

– Замужем? – вопросил Сергей.

Она, решительно отрицая, затрясла головою. Созналась хрипло:

– От моровой болести погиб! – и прибавила, вся зардевшись, как маков цвет. – Ребеночка хочу!

– Инок я! – ответил Сергей с невольным сожалением к этой молодой, статной и грудастой бабе. – Найдешь молодца! – высказал. – Токмо с пьяным каким не водись! Здорового отрока рожай, коли уж мужа найти не сумеешь! Грех твой заранее отпускаю тебе! Дитя родить – святее дела нету для бабы!

Она несколько поникла головой, глянула исподлобья, поняла, видно, что не ласкать ей проезжего сокола в духмяном черничнике, в диком нетронутом бору, не лежать потом раскинувшись, ощущая благость, разлитую по всем членам ее сильного одинокого тела…

– Скажи хоть, как зовут-то тебя! – попросила.

– Сергеем! – отмолвил. – Схиму приму – иное будет имя.

– Сереженька! – протянула. – Дозволь уж, коли рожу мальчика, твоим именем младеня назвать!

Ну, тут уж что оставалось делать молодцу? Наклонился с седла, крепко поцеловал ее во вкусные, ждущие губы, ощутив на плечах сжатые до боли объятия женских рук. «Хватит, хватит, довольно! – прошептал. – Итак нагрешил я с тобою!» И, почти оторвав от себя руки женщины, погнал коня, наказывая сам себе сотворить вечером перед иконою сто земных поклонов во искупление нечаянного дорожного поцелуя.

На вершине Маковца творился полный разор. Рыли рвы для фундаментов будущей церкви, и первый, кто встретился Сергею, был голенастый, сухощаво крупный, полуседой муж в кожаной, замаранной землею однорядке, в изгвазданных глиною выше колен сапогах, в суконной криво одетой, скорее нахлобученной, шапке, вислоусый и вислобородый, с крупными дланями рук, не то древодела, не то воина. Он шагал через завалы леса, огибал груды камня, как бы расшвыривая взором супротивных, почти взял за грудки встречного мастера в кожаном переднике, и тот без подобострастия начал отвечать, потом спорить с князем, и через миг они уже кричали друг на друга: князь Юрий Дмитрич (то был он) и каменных дел мастер, строитель храма. Вдруг, оба враз, как начали кричать, так и замолкли, и мастер сказал строго и твердо: «Надобен дуб!» – и Юрий, заглянув для чего-то в яму, откуда носилками, по пружинящим сходням выносили глину и бадьи с рыже-серою жижей, отозвался: «Дуб пришлю!» – сумрачно сводя брови и, видимо, уже вовсе не сердясь на мастера.

Завидев спешившегося Сергея, князь поспешил к нему. Едва кивнув, принял свиток, порвал снурок и начал, шевеля губами, читать грамоту. Со всех сторон неслись клики, удары секир, стонущие удары по камню. Послушники, иноки, нанятые мужики, все шевелились, работали, сгибая мокрые спины над деланием своим. Юрий, прочтя грамоту и отдавая ее в руки подскочившего холопа, заметно посветлел лицом и вымолвил громко, ни к кому в усобицу не обращаясь: «Ежели дуб довезут, послезавтра начнем класть подстение!»

В это время к ним приблизился Никон. Необычною суетливою пробежкой он устремлял свой бег ко князю и уже издали размахивал почти суматошно рукой: «Найден! Нашли!» – кричал он уже издали.

– Домовину с телом преподобного обрели во рву! – выдохнул он, приближаясь ко князю.

– Та ли самая? – вопросил князь.

– Та, та! Старцы признали! Один у нас, ветхий деньми, Никодим, сам бает, рубил домовину ту!

То, что сотворилось далее, не можно было передать словами. Иноки падали прямо в грязь, кто-то, стараясь поддеть вервие под основание колоды, весь опустился в рыже-свинцовую жижу вместе с головой и вылез оттоль мало не похожий на черта. Вокруг колоды преподобного стояла вода, но тело не истлело, и даже погребальные ризы повреждены не были. Приказывать петь, устроять торжественное перенесение бесценных мощей не надо было. Все произошло как бы само собой. Колоду с преподобным поставили временно в сухой деревянной церкви (на месте нынешней церкви Сошествия Святого Духа), и уже один из ветхих старцев троицких, отшельник, живший неподалеку от обители, шамкая и помавая руками, рассказывал, что преподобный являлся-де ему в тонком сне и сетовал, что был оставлен в земле, утесняемый со всех сторон подземными источниками вод.

В этот день не работал никто. Молились. Многие плакали. Но назавтра работа закипела с утроенной силой. Мощи преподобного были обретены пятого июля, а уже к концу месяца полностью заполненные дубовыми сваями основания, камнем и известью рвы, вровень сровнявшиеся с землею, сожидали уже возведения над ними каменных стен. И, конечно, надо было еще ждать укрепления извести, и, конечно, белый камень возили еще всю зиму подряд, до мартовских рыхлых снегов, и, конечно, класть стены стали уже к следующей весне, но красавец храм особенно чудесный перед безмерными лесными далями, серыми деревеньками да крытыми соломой и дранью крышами, перед разливом полей, раскорчеванных и распаханных крестьянами, перед этой, все еще мало затронутой человеком лесною русской пустыней, белый каменный храм на горе, обведенный по верхнему краю поясом каменной рези, словно узорочьем на дорогом хорезмийском оружии, сахарно-снежный, издалека видный за поприща и поприща, сияющий на горе, белое чудо, явленное в лесах русского Севера, был не просто образцом красоты, был воплощенною сказкой, вокруг которой со временем возникнут и стены с башнями, и малые храмы, и устремленное в небесную твердь чудо Успенской величавой громады, образец гордого зодчества той великой, допетровской Руси, возникнет, наконец, ампирная, вознесенная в небеса, звонница Ухтомского, и станет духовная цитадель русского православия, ко всему прочему, первоклассной крепостью, о которую разобьются католические орды Лисовского и Сапеги[145]… Все будет! И всему этому начало создал игумен Никон, создали безвестные московские мастера, и князь Юрий Дмитрич, младший брат и сонаследник великого князя Василия.

145

С а п е г а  Л е в  И в а н о в и ч (1557–1633) – литовский канцлер, великий гетман литовский.