Воля и власть

– А Свидригайло? Он же православный, батюшка?

– Свидригайло напьется, на своих же кидается! Такого-то православного токмо издали можно терпеть! Я себе в Троках замок выстроил – любо! Вот бы тебе посмотреть! Там у меня подземные конюшни, погреба. Для дружины – кирпичные терема, донжон[144], как у фрягов! Никакому тевтонскому замку не уступит! А мужики эти, твои – что мужики! Им епископ что прикажет, то и поделают. Им токмо слова того не говорить – католики! А что они еще разберут? Что в обряде Папу Римского поминать будут? Дак и то не разберут, поди, какого Папу! Подумают, кого из прежних! На мужиков не смотри! А енти, в лесах – им принос не станут приносить, вси и умрут с голоду!

Ты побывай в Риме, девочка моя! Куда я, твой отец, пока еще не добрался! Посмотри на тамошние процессии! Да как вся площадь перед Святым Петром народу полна! Ведашь, сколь паломников кажен год в Рим приходит из немецких земель? Не то полтора, не то два миллиона! Это больше всего населения Руси! И Руси, и Орды! А ты баешь – православие, вселенская церковь! Кто там, во вселенской церкви твоей? Болгары да сербы? Дак их давно турки завоевали! Антиохия, Сирия, Израиль, Египет? Все то нынче арабская, сарацинская земля! Новый Город не сегодня-завтра станет немецким, а за ним и Псков, ежели я им не помогу! И что остается? Ордынский улус, Русь Залесская? И ты мне предлагаешь стать православным… Над кем? Будучи католическим королем, я стану равен им всем! Императору Сигизмунду! Владиславу! Франкскому королю! Любому итальянскому владетелю! А что могут предложить мне твои православные? Этот умирающий Константинополь? Да стоит погибнуть Ивану Палеологу, и в град Константина Равноапостольного турки вступят без всякого боя! Его жизнь, царствие и вся православная вера висят ныне на том, пришлет или не пришлет им Папа десять тысяч рыцарей, как обещал! Да и кому теперь нужен Константинополь? Турки – вот сила, с которою приходит иметь дело ныне на Востоке! Турки, и боле никто!

А представь тот миг, тот слепительный миг, когда я стану королем Литвы, Польши и Руссии! Я за это, дочь, дрался всю жизнь!

Витовт широкими шагами бегал по палате, и жене много понадобилось терпения и такта, чтобы усадить его снова за стол.

Софья смотрела на старое, с обвислыми щеками, лицо отца, на его неспокойные руки, на темный огонь, горящий в его глазах, и думала: «Неужели батюшка прав и возможет стать королем?»

– Сигизмунд обещал! – успокаиваясь, отвечает отец. – Ему совсем не надобно, чтобы Польша стала сильнее Германии.

– Пейте сбитень! – сурово потребовала мать, и оба послушно взялись за серебряные достаканы.

– Смешно они тут говорили с Фотием! – добавила Анна, разливая питье и придвигая варенье. – Отец о политике, а Фотий о пресуществлении даров и облатках.

Витовт глянул, прежние веселые искры промелькнули в его глазах: «Везет мне с болгарами! – сказал. – Цамвлак, Киприан с Григорием склоняли к православию, и Фотий в ту же дуду! Довольно, что я на новгородских пятинах немецкие ропаты не строю, и ни одного еще русского монастыря католикам не передал! По мне, так умнее всего были римляне, тех еще, великих времен! Завоюют страну – местного бога к себе в Пантеон! Молись, каждый своему богу, только слушайся императора!»

– Только христиане того не творили! – подсказала Анна, глянув исподлобья.

– И кой толк был в том, что целый фиванский легион дал себя вырезать, как баранов?!

– А толк настал, когда Константин Равноапостольный издал Миланский эдикт! – спокойно и строго возразила мать.

– Дак теперь мне что, как тех фиванцев, католиков резать в Подолии? Али православных, в угоду Риму?! – вскипел родитель.

Софья первая протянула руку, останавливая Витовта:

– Утихни, батюшка! А токмо целый народ тебе в иную веру не перегнать. Латиняне считают православие схизмою. А православные себя самих – вселенскою церковью, богоизбранною, от первых христиан, первых Соборов, а католиков – отпавшими от нее! И хотя бы в чем католики поступились своими догматами! А то – Папа Римский – земной Бог, мирян причащает под одним видом, от чего нынче в Чехах война идет! Да добро бы спорили! Дак почто Гуса-то на костре сожгали? Тут не то что единения христиан, а набольшей резни не стало б!

– Ты, дочь, гляжу, стала вовсе греческой веры! – с обидою высказал отец.

– А ты, батюшка, не ведашь, что твой замок в Троках никого ни в чем не убедит, тем паче здесь! У православных замков и вовсе нет, все в единой княжеской власти!

– И смерды – вольные?

– И смерды – вольные! Прикажешь повеситься ему, не пойдет никоторый, а позови на битву с ворогом – встанут!

– То-то от Едигея бежали, почем попадя!

– И это было! – вздохнула Софья и смолкла на полуслове, подумала про князя Юрия Дмитрича и про сына, младеня сущего, привезенного ею на погляд к отцу. Отчаянно глянула на батюшку своего.

– Я, – начала с заминкой, – ежели что… В духовной Василию впишу, дабы ты, отец, печаловал моим сыном на Руси!

Витовт глянул, хмыкнул: «Василий, ить, моложе меня!»

– Нет, отец, травить мужа не собираюсь! – подняла Софья тяжелые глаза на отца. – Люб он мне! Я… Я… – Она замолкла отчаянно, опосле высказала все же, склонивши голову, – князя Юрия Дмитрича боюсь! У его ряд с Васею не подписан… А и сынов еговых: Юрия Святославича внуки! Бешеные вси!

– А супруг-то примет?

– Во второй духовной, что в семнадцатом году подписал, так и сказано: «Приказываю сына князю, брату и тестю своему, Витовту!» Чаю, и вновь сего не порушит!

– Ты надеешься, что я переживу твоего мужа? – бледно усмехнув, вопросил Витовт.

– Я надеюсь, что все то великое государство, которое создаешь ты, населенное православными русичами, наследует не изувер Свидригайло, и не этот скользкий червяк Ягайло, которому жизнь подносит на блюде то, на что он не имеет права, даже в столь малой (она показала ноготь мизинца левой руки) степени, а мой сын Василий!

Да! Не важно, католик или схизматик, но великий князь Великой Руси! И прости, отец! Зря ты рассчитываешь на Папу и веришь Сигизмунду, застрявшему в Чехии, неведомо на сколько лет! Великая Русь создается здесь, отец! И я буду драться, чтобы во главе этой земли осталось мое племя!

Витовт смотрел на разгоревшееся лицо дочери, старой женщины, так-то сказать по всему, женщины на шестом десятке лет, давно потерявшей приманчивую женскую стать, едва-едва не отдавшую жизнь, родив ныне ребенка – сына! – после пятнадцатилетнего перерыва, вопреки всему, что могло и должно было восстать противу, как библейская Сарра, понесшая после того, как и женские признаки кончились в ней, уступив место спокойной бездетной старости… Смотрел и безмолвствовал. И молчал столь глубоко и немо, словно и речь потерял в постоянных посольских увертливых толковнях своих.

– А ежели Ягайло все же родит сына? – продолжала говорить Софья с напором. – И тебя не выберут польским королем? Что тогда? Что останется у тебя? Замок в Троках? Караимы, коих ты привел в Трокай из Крыма? Даже Орден, ныне разгромленный, не поможет тебе! На что, кроме Руси, ты можешь опереться теперь, ежели корона Пястов не осенит твою голову? Здесь растет новая страна! Новая Русь! Здесь, а не в Вильне, решится судьба Руси Великой! – кричала Софья, давно уже не замечая опрокинутого хрусталя и лужи вина за пиршественным столом. Анна не вмешивалась, молчала, молча указывая прислуге, что подтереть, подобрать и унести.

Софья вдруг подошла к отцу и с рыданьями, вздрагивая всем телом, обняла его, прижавшись лицом к груди. Витовт, слегка, бережно, оглаживал плечи своей, уже зело немолодой дочери. Лишь бы дожить, лишь бы успеть!

– Я буду королем! – упрямо и глухо промолвил он.

Глава 54

Сани угрожающе кренились на сторону. Твердый полоз едва вылезал из грязи. Возили камни к Маковцу, хоть и в летнюю пору, но на санях. Любая телега с грузом угрязла бы в непролазных колеях, разъезженной до жидкого состояния лесной дороги. Камень везли из Мячкова, грубо обтесав, и уже тут, на месте, «доводили до ума». Сани тоже угрязали в торфяном перегное, ломались расшатанные копылы, рвалась упряжь, взмыленные кони тяжко поводили боками, пока возчики спорили о том, как закатить на сани очередной рухнувший в жидкую землю квадр.

144

…д о н ж о н… – главная башня замка.