Радуйся, пока живой

— Приезжай, подонок, оторву тебе уши!!! — Лева так заорал, что напугал робкую Марютку. На том конце провода комитетчик печально вздохнул.

— И что дальше, Лев Иванович? Если вы оторвете мне уши, это ровным счетом ничего не изменит. Найдутся другие, которые не будут так долго уговаривать.

Лева бросил трубку, посмотрел на притихшую, неулыбающуюся Марютку.

— Я боюсь, — прошептала она. — Давай сделаем, что они требуют.

— Что сделаем? Отдадим квартиру?

— Ну и пусть. Зато останемся живы.

Затем наступила пора, когда ее жалкие слова не показались Леве преувеличением. Он позвонил некоему Хариусову, имевшему отношение к министерству юстиции, давнему матушкиному знакомцу. Одно время, еще мальчиком, Лева именно в этом солидном обаятельном человеке предполагал своего несостоявшегося отца, впоследствии разуверился, но никогда не сомневался, что его мать и чернобрового жизнелюба Хариусова связывали более нежные отношения, чем они старались показать. Лева был не против, чтобы Хариусов оказался его отцом: основательный, с негромким, рассудительным голосом, всегда готовый помочь и советом и делом. Но чего не случилось, того не случилось, у Хариусова своя семья — еще до появления Левы на свет тот женился на материной подружке, которая родила мужу аж троих детей. Если что-то и было между матерью и Хариусовым, то все тайны она унесла в могилу.

Лева поддерживал с бывшим другом семьи добрые отношения, вернее, сам Хариусов не забывал позванивать три-четыре раза в год и справляться о его делах, но последний раз, как сейчас вспомнил Лева, они разговаривали больше года назад, когда Хариусов, сделавший приличную карьеру при Советах, ушел из министерства в какую-то частную юридическую фирму, как он тогда пошутил: попытался вписаться в рынок. Вписался или нет, Лева не знал. Судя по спокойному, чуть насмешливому, прежнему голосу, все-таки скорее был на плаву, чем утонул.

Грустную Левину повесть он выслушал молча, задал два-три наводящих вопроса, но с какими-либо советами медлил, что было вовсе на него непохоже. Потом спросил:

— Сам что думаешь? Не маленький поди.

— Не знаю… Они действительно могут отобрать квартиру?

Вопрос наивный даже для советского технаря. Хариусов хмуро ответил:

— Квартира — это пустяки, Левушка. Они могут отобрать у тебя жизнь.

— Вы серьезно?

— Куда уж серьезнее.

— Но есть же законы, есть прокуратура. Есть же государство, в конце концов. Я могу просто обратиться в милицию…

— Лучше этого не делать.

— А что делать?

— Надо потянуть время. Потом что-нибудь придумаем.

— Они же наседают.

— Все понимаю, Лева, но ничего не попишешь. Их власть… Давай вот что… Можешь оформить отпуск?

— Наверное.

— Оформляй отпуск… на месяц, на два, как можно дольше… и уезжайте с Машей. В деревню. Лучше на все лето. Я дам адрес. Там вас никто не найдет.

Лева поблагодарил за совет и сухо распрощался с Хариусовым. Он был так поражен непонятным малодушием, отступничеством человека, которого привык считать неуязвимым, что некоторое время сидел погруженный в прострацию, словно под воздействием наркотического укола. Рассудок подавал бессмысленные сигналы. Лева не верил в реальность происходящего. Неужели такое могло быть на самом деле? Каким-то людям, бандитам, приглянулась его квартира, его собственность, и они не таясь, внаглую, ничуть не сомневаясь в успехе, потребовали, чтобы он очистил помещение. Не страшный ли сон все это? И главное, не к кому обратиться за помощью. Тут Хариусов прав. Милиция, суд, прокуратура, все прочие государственные укрепы — ничего этого больше нет. То есть, разумеется, все эти учреждения существуют, активно функционируют, но, преображенные рынком, служат лишь тому, у кого много зеленых. Чтобы в этом убедиться, не надо даже выходить из дома, достаточно посмотреть телевизор.

Подошла Марютка, подала жестянку пива.

— Откуда у тебя? — удивился Лева.

— Купила, — ответила с обычной безоблачной улыбкой, но впервые он заметил в ее глазах некую отчужденность, похожую на то, как по спокойной речной воде внезапно пробегает серебристая, слепящая рябь.

История с квартирой завершилась быстрее и проще, чем Лева предполагал или мог предположить. Через несколько дней Марютку изнасиловали в лифте. Среди бела дня. Двое коротко стриженых молодчиков сели с ней в лифт, закупорили его между этажами и осуществили акт принудительного соития. Проделали они свою необременительную работу слаженно, никуда не торопясь и с веселыми прибаутками. Лифт в высотке был вместительный, восьмиместный, тут хоть дрова руби, места хватало. Один из насильников для порядка пуганул ножом, но Марютка и не думала сопротивляться. За это парни ее похвалили и даже сделали комплимент в том смысле, что она ничего себе телочка, приемистая, но предупредили, что если ее придурок не перестанет артачиться, в следующий раз ее приколют.

Вечером Лева вернулся с работы и обнаружил жену в ванне, отмокающую в мыльной горячей воде, но не рыдающую, не испуганную, а какую-то потухшую. Об изнасиловании она рассказала Леве со всеми самыми живописными подробностями, но отстраненно, как если бы речь шла не о ней, а о соседке. Не жаловалась, не ныла, лишь попросила прощения за то, что опять нарушила его строгий запрет — не садиться в лифт с незнакомыми людьми. В тот вечер Лева почему-то ясно понял, что их счастливый брак исчерпал себя.

На другой день отвез ее к родителям в Битцу (на метро и троллейбусе, изуродованный «Москвич» так и стоял на дворе неприкаянный), старикам решили ничего пока не рассказывать, объяснили ее появление тем, что Леве якобы предстоит командировка на две-три недели. Но в командировку он тоже не попал.

Когда вернулся домой, в квартире его поджидали двое мужчин, солидных, не какая-нибудь шушера. Они по-хозяйски расположились в гостиной и попивали коньяк из Левиных хрустальных фужеров. Один бородатый, другой в пенсне (почти Чехов), оба словно сошли со страниц газеты «Коммерсантъ». Ничего угрожающего, настораживающего в их облике не было, если не брать во внимание, что непонятно было, как они проникли в квартиру, не ломая замка.

— Вот и хозяин, наконец, — благодушно заметил бородатый. — Мы уж заждались… Присаживайтесь, Лев Иванович, выпейте чарку за компанию.

Лева присел и машинально осушил поданную рюмку. Только впоследствии сообразил, что гости, хотя у них было налито, ни разу не пригубили свои фужеры.

— Что вам угодно? — спросил осипшим голосом, но не испытывая страха. К слову сказать, за те дни, когда завертелась эта мерзкая карусель, он кое-что понял про себя такое, чего раньше не знал, и что, бывает, в мирной жизни человек, проживя до старости, так и не узнает по той причине, что не выпадает подходящего случая. Наверное, так же было бы и с Левой: он защитил бы кандидатскую, потом докторскую, может быть, достиг бы достаточно высокого положения в науке и материального преуспеяния и, с честью пройдя земной путь, загнулся бы от какой-нибудь старческой болезни, помахав на прощанье ручкой безутешным близким и родным. Но получилось иначе: явился вселенский тать, угробил науку, разорил страну и к Леве мимоходом подослал порученцев, чтобы отобрать жилье и перекрыть ему кислород. И тут Лева с удивлением обнаружил, что обладает некими качествами, не позволяющими ему, подобно многим в его положении, согнуться в дугу и смириться с поражением. Назовите как хотите: тупым мужским упрямством, воинской доблестью или отчаянием зверя, загнанного в угол, но, испытав множество эмоций — раздражение, обиду, сочувствие к Марютке и боль за нее, гнев и ярость, — он ни на единое мгновение не испугался за собственную шкуру, чего не было, того не было. Не изведал он и чувства беспомощности, отнимающего силы и превращающего мужчину в комок грязи под пятой победителя. Он и сейчас готов был драться с наглыми пришельцами, грызть их зубами — и от немедленного действия его удерживало лишь любопытство.

— Ах, Лев Иванович, какой же вы, однако, скользкий человек, — заговорил бородатый, он был, видимо, центровым, а его товарищ в пенсне выполнял роль молчаливого соглашателя и при каждой фразе либо внушительно сопел, либо, напротив, радостно улыбался. — Вы же прекрасно знаете, что нам угодно, но это уже не суть важно. Кстати, приношу извинения за действия некоторых наших сотрудников. Низовая инициатива, черт бы ее побрал. Никому нельзя доверить самого простого дела.