Страница 31 из 83
— Серый не прощает, когда его бьют по яйцам. Запомни, сучка.
— А ты не лезь без приглашения.
Лежа на кровати в темноте, Лиза попыталась оценить ситуацию, но оценивать, в сущности, было нечего. Нормальная оперативная рутина. Если она в чем и прокололась, то это скоро выяснится.
Приказала себе уснуть, и тут же перед глазами возник самодовольный, улыбающийся Сергей Петрович, весь в бинтах и с проколотым туловищем. «Видишь, Сереженька, это все из-за тебя», — успела упрекнуть перед тем, как погрузиться в забытье.
2. Предприниматель Егоров
К своим тридцати семи годам он поднялся на такую высоту, откуда самостоятельно уже не падают, но если зазеваешься и кто-то невзначай зацепит, обязательно сломаешь шею. Все десять лет перестройки и реформ ощущал себя в рывке, постоянно наращивал темп, пока не пробил, наконец, брешь в Европу. Начальный капитал нажил, не мудрствуя, на приватизации, но действовал всегда в одиночку, не прибивался к крупным тусовкам. Бизнес у него был особенный, не на крови замешанный, как у многих прочих, а образно говоря, на душевной гнили. По аналогии с терминатором он в шутку называл себя вестернизатором. Соскребал с клиентов первобытную смолу и покрывал их души модным, суперсовременным, фарфоровым глянцем. Реклама, постановка массовых зрелищ для черни, а позже — прорыв к сложнейшим технологиям тотального психотропного зомбирования — вот поле его деятельности, где ему не было равных. Егоров говорил: дайте мне миллион зеленых, и я из последнего подонка слеплю народного кумира. Он не блефовал, у него это получалось. Свою первую имиджмейкерскую фирму назвал поэтически «Аэлита», в память о любимом в детстве романе, — с нее началась его незримая империя.
Внешне Егоров производил на людей благоприятное впечатление: крепко сшитый и ладно скроенный русачок с пышным льняным чубом, с открытой ликующей улыбкой, с ясным, проникновенным светом в синих очах. Удивительно, но даже новорусские ушкуйники-банкиры и лидеры бандитских группировок, окрепнувшие на дрожжах вселенского разора, долгое время не принимали его всерьез, охотно, без опаски пользовались его услугами — простачок, рубаха-парень, дамский угодник, не чурающийся заглянуть на дно стакана, — какой от него может быть вред? В московском бомонде ему дали кличку «Косарь», хотя мало кто вдумывался, что она означает. Егоров шпарил на трех языках — английском, немецком и итальянским, — как на родном замоскворецком и был, наверное, одним из первых, кто вошел в Интернет и расположился там, как в собственном доме.
Когда он учился в Университете, еще при старом режиме, с ним случилось происшествие, которое, как он понял впоследствии, определило всю его судьбу. Происшествие само по себе незначительное, анекдотическое, но именно оно вывернуло его наизнанку, позволило заглянуть в собственные глубины, и он стал таким, каким его знает просвещенный мир.
После какой-то студенческой пирушки он очутился в общежитии на Ленинских горах, в знаменитой университетской высотке, в объятиях белокурой девчушки, чье имя, естественно, давно забыл, только помнил, что весь вечер опасался, как бы девчушка не оказалась девственницей — их он уже тогда на дух не переносил, ненавидел и отчасти почему-то презирал — но его опасения не подтвердились. Они провели славную ночку, любовным соитиям потеряли счет, как и бутылкам красной «Хамзы» и стихам, — и вот под утро, едва собрались чуток подремать перед занятиями, в дверь девичьей светелки загрохотал железный кулак комсомольского патруля. Девчушка перепугалась до икоты, ей грозило выселение из общаги, а то и лишение стипендии за разврат, и начала слезно умолять Егорова спасти ее от позора. Он сперва не понял: как? Выяснилось, все проще пареной репы, все парни так делают, вылезают в окно и идут по карнизу до лестничного пролета. Ничего страшного, карниз широкий, в полметра, и если кто-то когда-то срывался вниз, то только по собственной неосторожности или спьяну. Она взывала к его мужскому благородству, и Егоров не обманул ее надежд. Не успев натянуть штаны, смело шагнул на карниз, держа свое барахло под мышкой.
Этаж двадцать первый, ночь тихая, безветренная — и Егоров благополучно, цепляясь пальцами за известковые выбоинки, допилил до спасительного окна на лестницу, но тут произошла маленькая заминка — окно оказалось запертым изнутри. Егоров машинально глянул вниз — и душа его оледенела, словно он склонился над преисподней. Тяжелой, сырой жутью потянуло от земли, и далекие огоньки фонарей больно укололи глаза. Голова закружилась, дыхание сперло. Он стоял, уткнувшись лбом в прохладную стену, с ослабевшими коленками, удерживаемый на карнизе лишь хрупкой неподвижностью. Видение летящей к земле, парящей в воздухе собственной тушки превратило его сознание в комочек крика. О том, чтобы вернуться назад, не могло быть и речи, он понимал, что сделать хоть один малый шажок, это все равно, что прострелить себе висок, только еще хуже. Нечего надеяться на мгновенную смерть. В ушах висел жуткий звук дробящихся костей и лопающихся кровеносных сосудов. Но он не утратил способности к размышлению, и ум его, похоже, даже обострился. С досадой он думал о том, в какую нелепую влип историю и о том, как же это гнусно получается, что всего лишь несколько минут назад он сладко спал, а до этого они занимались любовью (выражение из более поздних времен) с прелестной, податливой девушкой, слушали песенки Булата, пили вино, во всяком случае он никого не трогал, никому не желал зла, и вдруг явился некто неведомый, но властный над его существованием и обыкновенным стуком в дверь загнал на этот роковой карниз, откуда нет возврата. И скоро, как только окончательно ослабеет воля, его послушное, гибкое, тренированное, мускулистое тело и все то, что в нем колеблется, дрожит, думает и плачет, то есть его сокровенное «я», с прощальным стоном обрушится на землю, мелькнет мимо темных этажей и разобьется вдребезги об асфальт. Лютая ненависть вспыхнула в нем. Он проклял себя за то, что попался в глупейшую из ловушек, и одновременно поклялся страшной клятвой — черту ли, Господу ли, самому ли себе? — что если каким-то чудом придет спасение, то никогда и никто не заставит его больше плясать под свою дудку. И как только поклялся, стало легче дышать.
Сколько он простоял на карнизе, распятый, словно жук на картоне, век или минуту, он не сознавал; но когда скрипнуло снаружи окно, отворилось — и в глубине замаячило испуганное, бледное личико подружки, не почувствовал ни удивления, ни радости, лишь чудовищным усилием перевалил онемевшее туловище через подоконник и, если бы девушка не поддержала, воткнулся бы макушкой в пол. Но чудо произошло, он остался живой и клятву свою не забыл.
…Однажды поутру к Егорову в офис заявился некто Бобрик, крупный авторитет из Сибири, известный в миру под именем Завьялов Степан Степанович. Прибыл скрытно, без помпы, без обычных уголовных приколов и вел себя учтиво, как рядовой клиент. Егорова это не обмануло. Накануне человек Бобрика позвонил, чтобы условиться о встрече, и за ночь Егоров успел навести справки: за Бобриком стоял большой капитал и ходил он по Красноярскому краю всегда с козырной масти.
Дело у него было такое: в одном из сибирских областных центров образовалась вакансия мэра, прежнего как раз недавно кокнули за строптивость, но на освободившееся место, кроме протеже Бобрика, претендовали несколько кандидатов и среди них очень сильная фигура из Москвы, поддерживаемая группировкой рыжего Толяна. Обсудили с гостем детали, и Егоров понял, что задача решаемая, хотя времени на раскрутку оставалось немного — три месяца. Наугад он заломил несусветную цену — пять лимонов зеленых, настроясь на торг, но Бобрик неожиданно сразу согласился. Это Егорова насторожило. По обычным понятиям мэр такого масштаба стоил значительно дешевле. Что там можно делить — нефть, газ, алюминий, уголь? Но это все давным-давно поделено на всей территории России, не только в Сибири, и если кому-то от нового мэра (даже не от губернатора) перепадет небольшая пайка, то вряд ли ради нее стоило городить такой дорогой огород. Егоров все же заказ принял, взял у Бобрика аванс и тем же вечером отправил в Сибирь для разведки на местности трех лучших своих эмиссаров: гражданина Америки Натана Флюкса (специалист по социальным конфликтам, бывший советник Горбача), деда Щелкуна (Щелкунов Василий Андреевич, доктор наук, профессор, геолог), обладающего сверхъестественным нюхом, и вора в законе Сушняка, у которого среди тамошних братков было полно добрых знакомых. Всем троим дал строгое напутствие: работать тихо, подпольно, не выныривая на поверхность, но непременно разузнать, почему такое внимание к заштатному городишке. Кто первый отличится, тому платиновая карточка и приз в десять тысяч баксов. Американец и вор Сушняк вернулись не солоно хлебавши, причем где-то засветившегося Сушняка изувечили в аэропорту, прямо в очереди у касс, где он стоял за билетом, и тот вскоре помер на больничной койке не приходя в сознание; зато старику Щелкуну подфартило. Он потолкался по оптовым рынкам, свел дружбу с такими же, как он, бывшими высоколобными оборонщиками и добыл ценнейшие сведения: уран! Богатейшие залежи, почти налаженные разработки, похеренные военной реформой. Убедясь, что сведения верны, Егоров поблагодарил гонца, но вместо денег и карточки отослал ему в вечное пользование двух семнадцатилетних рабынь, молдаванку и русскую, о чем профессор давно мечтал, — а сам задумался не на шутку.